этом году, и мог бы последовать примеру остальных — отдыхать и наслаждаться весенним солнцем. Недалек был час, когда артисты отправятся на зимнюю стоянку и проведут там около недели — в лихорадочной суете постановки номеров, генеральных репетиций и выборе прочих своих обязанностей.

Безделье утомляло все больше. В школе Томми был одиночкой, белой вороной, тенью среди других учеников. Он отвечал в классе, готовил домашние задания и даже порой задерживался выпить колы и полистать журналы с одноклассниками. И все же его преследовало ощущение нереальности. Иногда на ум приходил старый вопрос из раннего детства: выключают ли на зиму и зрителей? Ответ наверняка был положительный, потому что, находясь среди остальных, Томми чувствовал, будто вокруг пусто. Более того, его самого тоже не было. Осталось лишь одно место, где он существовал по-настоящему, — зал.

Только здесь Томми знал, кто он и что делает, и работал до изнеможения. В конце концов даже перфекционист Марио резко спросил, что именно в слове «хватит» ему непонятно.

Весенние дни летели прочь с календаря, внутреннее напряжение нарастало.

Томми скучал по Джонни с его громким голосом и неувядаемым жизнелюбием, скучал по Стелле, скучал даже по Лисс и ее шумному ребенку. И когда мальчику казалось уже, что он взорвется, если останется в неподвижности, он отправлялся вниз и выплескивал энергию на трамплине, яростно повторяя старые упражнения.

Однажды Люсия позвала его в швейную мастерскую, обмерила и показала наброски костюма. Томми всю жизнь носил затейливые наряды и всегда любил с ними возиться, но костюм для его первого сезона в качестве воздушного гимнаста был все-таки особенным.

В номере Сантелли главный артист традиционно носил золотое. Долгие годы этой прерогативой владел Папаша Тони, но в последний год в центр решили поставить Марио и обрядить в золотое его: золотые трико, золотой верх, золотые блестки. Однако Люсия, поглядев на Марио и Томми во время трюка на двойной трапеции, настаивала на том, чтобы одеть обоих одинаково. Спор длился почти неделю, а потом Анжело удивил Папашу Тони, серьезно обидел Люсию и поразил всех остальных, когда за обедом поднял голову и устало проговорил:

— У меня эти препирательства уже в печенках сидят. Да какая, в конце концов, разница! Давайте забудем о золотом и подберем что-нибудь еще. Меня уже тошнит от этого зелено-золотого. Летаем, как стая проклятых попугаев!

Барбара, хихикнув, прикрылась салфеткой.

— Сантелли всегда носили зеленое и золотое, — заспорила Люсия.

— Дорогая Лулу, я это знаю, — Анжело отложил вилку. — Я в номере много лет и при этом не являюсь не слепым, не — увы! — глухим. Я уже неделю слушаю вашу грызню и…

— Анжело, если тебе не нравятся мои костюмы…

— Лу, черт возьми…

— И не чертыхайся на меня!

— Люсия, Люсия… — исторгнутый Анжело вздох шел, казалось, из самых глубин его существа. — Я никогда этого не говорил. Просто все эти споры чертовски… прошу прощения… абсолютно бессмысленны, и вы знаете это не хуже, чем я.

Возможно, нам стоило бы менять цвета каждый год. Но мы никогда так не поступаем. Почему бы просто не сделать костюм так, чтобы он тебе шел? И никаких пререканий! А еще лучше их просто заказывать и не возиться!

— Ты не хочешь носить зеленое и золотое, Анжело?

— Господи, Лу, я пытаюсь объяснить, что мне на… мне абсолютно все равно, что носить, лишь бы оно мне подходило. Просто надоело выслушивать эту бесконечную, бессмысленную, проклятую канитель!

Люсия вспыхнула.

— Честно признаться, я нахожу определенное удовольствие в том, чтобы делать костюмы самой и видеть Сантелли одетыми в то, что они всегда носили. Это преступление?

Анжело уронил голову на сжатые кулаки.

— Забудь, что я вообще завел этот разговор…

— Ну нет, раз начал — договаривай! Не хочу быть тираном. Давай для разнообразия послушаем твои художественные предпочтения.

— Лу, брось, — пробормотал Марио. — Анжело не имел в виду…

Анжело рывком отодвинул стул.

— Я свое мнение высказал. А в итоге мы оденемся как всегда — в зеленое и золотое. Этого не смог изменить Мэттью, не смогла изменить Клео и я — Господи спаси — тоже ничего с этим не поделаю. И вообще не понимаю, с какой стати волнуюсь. Sicut erat in principio, et nunc, et simper, et saecula saeculorum. Aa-a-amen.

— Basta! — рявкнул Папаша Тони. — Нет нужды богохульствовать! Я не потерплю в своем доме таких разговоров! Относись к своей сестре с уважением, Анжело, или выйди из-за стола! Что касается костюмов, это ее забота и ничья больше!

— Я и пытался сказать…

— Хватит, я сказал! — оборвал Папаша.

Анжело, поднявшись, пробормотал:

— Спасибо, Барбара, десерта не надо. Извините.

И ушел.

Томми, склонившись над блюдцем с пудингом, услышал стихающие шаги и хлопок дверей.

С явственной болью в голосе Люсия спросила:

— Папаша… я действительно упрямая? Это все, что я могу сделать для номера… Я такой тиран?

Он разуверил ее по-итальянски. Томми нахмурился. Как не похоже это было на Анжело! Они все воспринимали его за должное — оплот уравновешенности среди темпераментных Сантелли, усердного, практичного, надежного. Что на него нашло?

Когда-то Джонни пренебрежительно назвал Анжело «первосортным артистом второго сорта». И хотя ему за это досталось, Томми в глубине души согласился, что Джонни попал в точку. Анжело был опытным, выносливым, хорошо выглядел в трико, а добродушный характер делал его отличным товарищем и коллегой. Его способности к тонкому расчету близились к гениальным — хотя Томми в силу юного возраста не мог оценить этого в полной мере — а сила давала ощущение надежности. Но в нем не было ни таланта Папаши Тони, ни стильности и амбиций Марио, ни даже фамильной яркости. Томми с толикой стыда почувствовал, что Анжело кажется ему скучным. Признание это далось тяжело: Анжело был таким славным парнем — но против правды не пойдешь. И совсем уже за девятью печатями Томми лелеял мысль: