– Это что у тебя? Это болезнь? У тебя какая-то зараза венерическая?

Он снова почувствовал внутри этот огромный раздувающийся пузырь, в голове помутилось, и говорить он не смог – стоял и молчал. Ее передернуло от брезгливости, и ему на мгновение показалось, что она превратилась в мегеру, взгляд был похожим.

– Вот ты мудак! – выдохнула она, разозлившись. – А если ты и меня заразил? Пошел вон отсюда, мразь!

Она грубо выпихнула его из кухни, он вывалился в прихожую и еле успел подхватить свои ботинки, она уже закрывала за ним дверь. Теперь она все узнала, узнала, что он не может как все люди, что он больной. Еще и про венерическое подумала. Но венерического у него быть не может, потому что он спал только с ней, а это у него с детства. Просто он калека.

Он стоял в носках на бетонном полу лестничной клетки, и она за дверью плакала. Можно было постучать и сказать, что это не венерическое, но он подумал, что не будет этого делать. Пусть помучается и сходит к врачу – проверит сама. Тогда она узнает, как подло и плохо поступила с больным человеком, который таким родился и ни в чем не виноват.

Он послушал еще, по звукам понял, что к ней прибежала девочка. Испугался вдруг, что девочка подумает, что мама умирает, и расскажет. Но девочка плакала вместе с ней и ничего не говорила. Они ушли от двери. Вадим тоже ушел. Он почему-то уже тогда знал, что это не конец. Он еще вернется в их жизнь, так просто от него не отделаться.

23:10. Катя

Катя была везде, в школе, в полиции, где следователя не застала, в магазине, куда Нина ходила за хлебом. То успокоение, которое она ощутила после разговора с батюшкой, рассеялось, и Катя чувствовала, что останется в этом аду навсегда. Она так верила, что Нина найдется, что заберет ее и уедет навсегда из этого страшного городишки, что забудет со временем, забудет отца, мать, все это кривое и несчастное детство свое, но вместо этого становилось только больнее и больнее. И выхода не было. Даже идти сил не было и плакать тоже.

Нужно было выпить. Успокоиться, выспаться, чтобы не допустить отчаяния и завтра искать снова. Тетя Света посидела немного с Катей, но потом ушла – не любила пьяных. Катя меланхолично попивала коньяк, заедая его горьким шоколадом. Вкус был приятный, и Катя не заметила, как выпила всю бутылку.

Тетя Света, охая, уложила Катю в постель, и Катя лежала в темноте и смотрела в потолок. Заснуть не могла – мозг почему-то вместо затуманивания, наоборот, стал соображать четче, и все накатило по новой. Это был крах – нижнее днище нижнего ада. Не тогда, когда она ползала посреди метро, погибая от бесконтрольного страха и ужаса, не тогда, когда ее тошнило посреди улицы, и не после разговора с матерью. Сейчас.

Тогда она могла хотя бы рваться, бежать куда-то, спасать себя, Нину, а теперь не было сил. Вот так банально. Нет импульса, потеря мотивации. Будто бы Катя из сильного, выносливого человека, способного на все, превратилась вдруг в вялое болото, слабое и бессмысленное. Огни машин мелькали за окном, и по потолку ползли тени.

Катя вспоминала дом Вадима, Даниэля, Нину, и вдруг что-то мелькнуло в голове таким же случайным гипнотическим обрывком. Белое пятно – витилиго. С чего Катя взяла, что эта болезнь вообще была у нее в детстве? Этого не было. Белые пятна были у кого-то другого, у кого-то знакомого. И она вдруг вспомнила.

Даниэль умер.

В реке утонул.

Вадим подтянул штаны, и на мгновение мелькнул его живот. Торс. Другой торс. Такой, как у астрофизика. Не отец заставлял сосать ему. Нет. У отца совершенно другое тело. Он гораздо крупнее и шире. Неужели Вадим? Может, он опаивал ее и трахал, когда Даниэля не было дома? Он же ненормальный. Он спал с Даниэлем. Точно спал, хотя Даниэль так и не признался. Или же. Нет, это было в детстве. В их квартире. Она видела его в детстве. Катя же вспомнила. Мог Вадим бывать в их квартире?

Катя вскочила, торопливо накинула ветровку, которая валялась здесь же, и выскочила из комнаты. На кухне тетя Света поила Мишу чаем.

– Катюш, иди к нам. Михаил вот зашел. С Мариной разговаривал. А чего ты в куртке? Замерзла?

– Нет. Да. Подождите, я должна у нее спросить. Я… Да.

Катя выскочила из квартиры и побежала вверх по лестнице. Мать не спала.

– Ты знаешь Вадима? Он когда-нибудь бывал у нас?

– Чего? Почему ты в таком виде? Ты пьешь? Что же, следовало ожидать…

– Вадим. С завода. Он приходил к нам домой? Давно, когда я была маленькая. Вспомни. Это важно.

Мать отступила назад и посмотрела на Катю так, будто о чем-то догадалась. Снизу прибежал Миша и встал, глядя на них.

– Мама! Говори!

– Нет. Он у нас не был. Я вообще не знаю, о ком ты говоришь.

– Вспомни, мама! Я прошу тебя!

– Я тебе уже сказала, и вообще, какое это может иметь отношение…

Катя развернулась и побрела вниз по лестнице. Вышла на улицу. Закурила. Рука ходила ходуном от алкогольного тремора, а потому приходилось ловить сигарету ртом, при каждом затяге. Звезды мерцали в завораживающей черно-синей глубине неба. И хотелось улететь туда, раствориться и забыть о том, что ты вообще когда-либо существовал. Оп – и нету.

Миша подошел и встал перед ней. Хороший мальчик.

– Знаешь, у меня в последнее время такое чувство, что каждый человек – это… Как звезда. Или даже галактика, но где все не по порядку, как там. – Катя показала на небо. – А у каждого все работает по каким-то своим законам, своя память, свои связи и… боль своя. И люди живут в какой-то кошмарной центрифуге, их притягивает, шарахает друг об друга, бьет… Они вертятся, калечатся и ломаются, внутри себя и снаружи, и даже понять ничего не успевают. И не выйти никак… И даже если выскочить, каким-то чудом выскочить, то просто попадешь в центрифугу покрупнее, где вертит быстрее и бьет больнее…

– Да не говори, дебилы. Иногда смотрю и думаю, вот по лбу бы тебе дать хорошенько, быстро бы в себя пришел… Иди сюда…

Катя изумленно посмотрела на него и подумала, что, может быть, он и прав. Может, это и есть выход из ее ужасающей центрифуги. В такой вот простой и понятный мир обычного следователя. Он взял ее за руку и потянул на себя.

– Сюда иди, говорю. В грязь самую залезла и стоит. Чего ты смотришь?

Катя шагнула и только теперь заметила, что и вправду стоит в луже. Прямо в домашних тапочках.

– Ты думаешь, это Вадим?

– Я не знаю. Я больше уже ничего не знаю. У меня, по ходу, крыша съехала.

– А мне показалось, что она врет. Знает она его. Я сколько перевидал…

– И что?

– А тебе не кажется странным, что этот твой Данила, или как его там, погиб. И мать твоя почему-то испугалась. И отец… Он такой офигевший был, когда ты ему про минет говорила, что я ему, знаешь, поверил…

– Ну и что? Нина-то тут при чем?