Когда охранники стали стучать в дверь камеры, чтобы обратить мое внимание на исступленные крики по громкой связи:

– Все адвокаты немедленно пройдите в четвертый зал суда. НЕМЕДЛЕННО. Все адвокаты, НЕМЕДЛЕННО, – стало понятно, что сегодня в суде никакого прогресса добиться не получится. Мне – а точнее, назначенному барристеру – нужно будет провести длительную беседу с Дариусом с участием посредника-переводчика и материалами обвинения под рукой, прежде чем ему можно будет с уверенностью дать совет, признавать свою вину или нет. Ввалившись в зал суда и сыпя глубочайшими извинениями за то, что заставил всех ждать, я мысленно пытался сформулировать свои слова, которые бы не только помогли мне заполучить перенос слушания, но и дать судье понять, с какой вопиющей халатностью Керес отнесся к делу, в надежде, что тот скажет что-нибудь такое – что именно, я и представить не мог, – что я мог бы передать Кересу в своем гневном отчете о заседании. К сожалению, судья не был расположен слушать печальную историю жизни Дариуса. Как только я начал объяснять свою позицию по поводу дальнейшего содержания подсудимого под стражей, судья прервал меня:

– Как я вижу, у нас нет посредника-переводчика. Могу предположить, что вы хотите переноса слушания?

Я кивнул, однако прежде чем успел как-то дополнительно аргументировать свою позицию, судья подскочил и сказал:

– Вы можете обговорить дату нового слушания с приставом, – и ушел. Я спросил у прокурора, можно ли получить копии документов раньше, чем обычно, объяснив ситуацию, и она пошла мне навстречу. Так как в прокуратуре был сломан фотокопировальный аппарат, она не могла предоставить мне копию в суде, однако заверила, что если солиситор позвонит в прокуратуру, то копию документов пришлют ему по почте или в электронном виде.

Договорившись о новом слушании через две недели, которых, как мне показалось, было более чем достаточно, чтобы барристер встретился с Дариусом, а Керес позаботился о его освобождении из-под стражи, я спустился в камеры, чтобы попрощаться со своим подзащитным, после чего уселся писать длинный и гневный отчет, в котором в явной форме – так, чтобы это мог понять последний мудак – дал понять, что Керес должен сделать до следующего слушания. Получить все бумаги, встретиться с подзащитным, постараться добиться его освобождения из-под стражи, поговорить с персоналом тюрьмы, чтобы они обеспечили его необходимыми лекарствами, договориться с посредником-переводчиком, устроить полноценную встречу с барристером. Самый, мать его, минимум. Выражался я немного более вежливо, но лишь немного. Копию отчета я отправил назначенному барристеру, чтобы тот был в курсе ситуации, и посоветовал начать пытаться связаться с Кересом прямо сейчас. Мне казалось, что на этом моя работа с Дариусом закончится. Две недели спустя, однако, мы снова встретились. Назначенный на его дело барристер снова застрял на затянувшемся слушании, и снова его дело было перепоручено мне. Когда клерки передали мне материалы по делу накануне слушания, у меня екнуло сердце, так как папка была такой же тонкой, как и за две недели до этого. На следующий день я пораньше пришел в суд, и Дариус по-прежнему сидел в камере. К нему так никто и не пришел. Никто не ходатайствовал о его освобождении из-под стражи. Вот уже месяц как он не принимал своих лекарств. Никто не нанял посредника. Он все еще толком не понимал, почему он в тюрьме. Слушание снова придется отложить. Вернувшись в контору, я с такой силой ударил по двери, что на костяшках пальцев лопнула кожа. Позже я узнал, что назначенный на дело барристер после очередного переноса и моего второго, еще менее сдержанного письма собрал волю в кулак и убедил прокуратуру поговорить с отцом подсудимого, а также пересмотреть заинтересованность общественности в этом уголовном процессе. Несколько недель спустя дело было закрыто, а Дариуса отпустили. Только он провел под стражей почти два месяца в самых нечеловеческих условиях – лишенный человеческого контакта, своих лекарств и информации – вследствие профессиональной халатности его солиситоров. И хотя дело Дариуса было первым, которое довело меня до слез – я стыдливо сглатывал слезы в ржавой туалетной кабинке Королевского суда, недоумевая над злым роком судьбы, которая вручила этого измученного жизнью мальчика бессовестному вампиру Кересу, – это был далеко не единственный случай, когда я по работе сталкивался с шестерками Кереса. Каждый раз, когда материалы по делу поступали из этой компании, ничего хорошего ждать не приходилось.

Было еще дело Адама, джентльмена, которого я повстречал в день суда, проведшего три месяца под стражей, ожидая рассмотрения своего дела о нападении без отягчающих обстоятельств в магистратском суде. Керес отбил его у другой фирмы за месяц до суда, однако не позаботился заполучить какие-либо материалы обвинения от предыдущей фирмы, не говоря уже о том, чтобы встретиться с Адамом в тюрьме. Выполни он свою работу, Керес узнал бы, что Адам страдает от серьезных психологических проблем, что сразу же стало очевидно, когда, только увидев меня в камере, подсудимый обвинил меня в том, что я государственный шпион, посланный лейбористами его убить, после чего отказался от моих услуг.

Было еще дело Элизабет, юной студентки колледжа, никогда не попадавшей в неприятности, которую охранники обвинили в нарушении общественного порядка на концерте. Она клялась, что они ее с кем-то перепутали, и сказала Кересу в ночь ареста, что в клубе было полно камер видеонаблюдения, записи с которых могли ее оправдать. Керес и пальцем не пошевелил, чтобы эти записи раздобыть. К тому времени, как я встретился с ней в суде четыре месяца спустя, было уже слишком поздно. Записи были давно стерты. И несмотря на все мои протесты в магистратском суде по поводу несправедливости проведения суда без столь важных доказательств, Элизабет признали виновной, хотя она, скорее всего, таковой не являлась.

Этот список можно продолжать очень долго. Бездействие Кереса и его нежелание делать свою работу стали у нас в конторе расхожей темой для шуток, смеяться над которыми, однако, никто не думал. После случая с Дариусом я сказал клеркам, что отказываюсь впредь выполнять какую-либо работу для Кереса, и несколько прозревших младших адвокатов ко мне присоединились. Тем не менее, оглядываясь назад, я понимаю, что мог и должен был сделать больше. После своего самого первого полученного от фирмы Кереса дела я должен был понять, что его работа – это профессиональная халатность, и пожаловаться на него в Управление по контролю за работой солиситоров. Я мог встретиться с Кересом лично и подробно высказать все, что думаю о нем и о его грязной шайке, а также сообщить, что буду настоятельно советовать всем его клиентам обратиться за помощью к кому-то другому. Мне хочется думать, что сейчас, имея уже несколько лет адвокатской практики, я бы именно так и поступил. Но тогда я ничего не сделал. Я стал соучастником заговора молчания, позволяющего процветать Кересам мира сего. Я списываю свое бездействие скорее на простодушие и слабость, чем на эгоизм или заботу о своих доходах: одной из многочисленных радостей работы на Кереса в магистратском суде было то, что он никогда не платил по счетам. Работа в магистратских судах, в отличие от Королевского суда, оплачивается напрямую солиситору, который должен передать деньги адвокату. Керес никогда не передавал гонорар младшим адвокатам. Он знал, что наша контора слишком зависит от серьезных дел в Королевских судах, которые он нам поставлял, чтобы поднимать шумиху из-за того, что барристерам-новичкам не платят за магистратские суды.