— Что ж, послушаем, — поторопил Дедулю Иван.

Дедуля взбодрил себя мелким ругательством и ступил на условную тропку. Сдобренное цементом земное тесто чвокало и прихватывало башмаки. Иван попробовал было прыгать след в след поводырю, но махнул на эту затею, попёр напропалую.

— Между прочим, к этому Жоре Касьянову — фамилию из-за судимости ему на Распутина не дали сменить — иностранцы не раз приклеивались: не обижает ли знатных потомков власть? — продолжал на ходу Тимур. — И — мимо сада! Касьянов власть обожает. Бардак, говорит, люди крепкой закалки не критикуют, а пользуют сполна, говорит, на всю катушку!

— Оригинал! — сказал Иван ухмыльчиво. — И много ли от такой «катушки» он себе отмотал?

— Да не так уж и мало, — остановился передохнуть Дедуля. — Всю жизнь на дурика прожил, ничего тяжелее карандаша не поднимал. Вообще-то профессия у него паровозная — то ли кочегар, то ли машинист. Но приблатнённость — кепочка, сапоги — не велит ему работать руками. Да и не любит он этого. Сейчас для страху на исполком он не то сторожем, не то помощником машиниста сцены Дворца Оваций пристроился. Он очень нервный, сообразительный. На днях пять тысяч припадком взял.

— С каких это пор нервы так высоко ценятся? — не поверил Иван.

— А как из барака переселять начали, — уточнил Дедуля. — Жора с Касьянихой раньше всех развёлся, разделился — себе комнату, ей детей, лёг на пол в райисполкоме и не вставал, пока в барак не прописали его новую жену из Дербента с тремя деточками. Причём одному «крошке», представь, «еще шестнадцати нету», а половина зубов — золотых, и голова голая, как коленка. Прекрасное пополнение для лимитной Москвы!

Барак действительно был уготован к слому. Основная часть окон мёртво ослепла, щерилась напоследок осколками. Но в пяти уцелевших мерцали огни свечей, и через форточку серединного, как из печной вьюшки, валил густой дым, слышались пьяный галдёж и грохот отодвигаемых стульев — верный признак назревавшего мордобоя, если не поножовщины.

— Это недоразумение… я ничего не понимаю, — попятился от окошек впечатлительный жох. — Их же всех выселили, площадь дали…

Да и откуда было Дедуле знать, что торг Касьянова с исполкомом обернулся открытой войной. Витёк-Справка предпоследним выселился, согласился на квартиру в Очакове, выбрал дом без удобств, но с магазином в подвале. А подпитанный «молодой женой» потомок Распутина домогался квартиры на Садово-Черногрязской, в кирпичном Доме политкаторжан. Для успешности дела Касьянов принёс в исполком свидетельство о погашении судимости, справку о беременности дербентки и медицинское заключение о подозрении на туберкулёз; на что райисполком отрезал в бараке газ, воду, свет и письменно сообщил, что завтра же вытряхнет Жору с чадами и домочадцами к чёртовой бабушке. В ответ на такие посулы Касьянов очистил луковицу, вставил её себе в сидячее место, чем нагнал температуру до 38, взял больничный и вывесил над железной кроватью портрет Ленина. Ну, а чтобы бесчинство властей окончательно упредить, он под предлогом «родимый дом помянуть», «хором отпеть», скликнул общественность — то есть живых свидетелей. В обеспечение посиделок он с утречка проломил междустенки, образовал гостевой зал, где ловко составил кухонные столы покоем и угнездил на них две керосиновые лампы, а также поминальные свечи, что и придало сборищу как бы разбойный вид.

Когда Иван с Дедулей не без опаски сунулись в полумрак гостевого зала, там шёл пир горой, и стол ломился от однообразия — водка Российская и килька в томате, потому как вкусы пахомовцев сохраняются, в каком бы конкурсе баянистов или на олимпийской лыжне они ни триумфировали. Да и в экипировке они держали одинаковый стиль: нам не в театр, но и не в ссылку, прочность материи дороже моды. Кой-кто даже насобачился носить галстук и пиджак без припуска в рукавах, как это делалось, чтобы удобнее передёрнуть карту в «буре». Но в глазах, что Иван и в полутьме приметил, осталась стрёмная зековская искра, а в движениях — медвежатника, затруднение, куда лапы девать, пока драки нет, да и карты пока не розданы. В свободной повадке, пожалуй, держался лишь Касьянов — мосластый, казалось скроенный из одной арматуры перестарок с узкой змеиной головой и настороженными глазами малинодержателя. Напускного — мне законы не писаны! Всех зашибу! — было в Жоре с избытком, что говорило не о врождённой храбрости, а о жажде к личному, гипнотическому террору. Такие люди — тут Тимур ошибался — не любят партийно-тоталитарную власть уже потому, что пылают к ней ревностью обиженного, неоценённого и не пристроенного в должность карателя.

— Нашу! Русскую!! Калинку-малинку давай! — приказно ревел Лжераспутин, круша сопротивление единственной на всю компанию женщины, видать, бывалой, знавшей лучшие времена, но теперь огрузлой и ломавшей из себя по блёклости капризулю. — Кому сказано, влазь на стол!

Плясунья для приличия завизжала «Где уж мне! Ноги не те!», — но вскинутая на стол рукастыми пахомовцами, лихо задрала подол японского в набивных драконах платья и пошла выписывать кренделя с перестуками, с наваристой приговорочкой: «Под сосною, под зеленою спать уложите вы меня, и-ех!». Умевшие ландшафты использовать гости загоготали, а вдоль стола забегал мальчик лет десяти с испорченными, недетскими глазами, и потянулся к плясунье липкими от кильки в томате ручками:

— Хочу Семёновну! Возьми меня погостевать, тётенька… Возьми!

— В самом деле — возьми, — посмехом стал за ходатая кто-то. — Пусти добром, не то в форточку влезет.

— Куда мне его? — отвечала, выплясывая, Семёновна. — Мал ещё, пипкой не вышел.

— А ты навырост возьми, — гулко присоветовал Жора и к застывшему в дверях Дедуле всевидящим оком оборотился: — У нас тут одного рыжего в тринадцать лет обженили. Верно ведь, Рукомойник?

— Ве-верно, — не посмел отказаться ни от женитьбы, ни от барачного прозвища Тимур. — Но ведь это когда было…

— Как когда!? Когда спички тебе об голову чиркали. И ты со страху мочился, тёк будто рукомойник, — уточнил Касьянов, намеренно унижая барачного пасынка в глазах незнакомца, да ещё приведённого без всякого спроса на пир.

— Мы так себе, на минуту к Витьку… Это Иван Репнёв, писатель и друг народа, — полез в оправдания Дедуля.

— Писатель не может быть другом народа! — вякнул из полутьмы Витёк. — Уж я-то как-нибудь их знаю!

— Верно, Осколочный, — подтвердил вычурно Жора. — Ломать перед шоблой шапку писатель не будет. Как-никак, он подголосок правительства. И подвывала, и погоняла, мать его…

И, как железной скобой, закрепил тезис крепчайшим ругательством, от которого приставучий мальчик ещё пуще заволновался, затопал ножками:

— Хочу Семёновну! Семёновну хочу!!

— Да угомоните кто-нибудь сучонка, — затребовал с дальнего конца стола какой-то нравственник с пластырем на лбу и, на помощь товарищей не надеясь, быстро налил и протянул мальчику полстакана водки.

— Ты что, моего старшего хочешь придурком сделать? В писатели его наметил, мудак? — остудил попытку на угощение папа Жора.