— Пусть обождут, — сказал полковник, пример-чиво посмотрев на Ивана. — Они понадобятся. А гражданина — в семидесятую.

Как ни странно, страх не достал Ивана. Удушливо и небольно все чувства сдавливала какая-то безнадёжность, и под ложечкой ощутилась вдруг пустота.

«Боже праведный, да не гномик ли мой помирает!?» — обеспокоился он. А Дорофей Игнатьевич накренился к нему и сквозь коньячный аромат процедил:

— Наказание неотвратимо, но формы разные…

— Так вот оно как! — сказал Иван, к «лепестку» принюхиваясь.

— Ну так и что? — разгаданно побагровел Дорофей Игнатьевич. — Это тем более значит, что я от имени всей страны говорю. И страна вам предлагает на выбор — семидесятую, Камушкино или сотрудничество. Согласитесь, не каждому такая льгота дана. Не спешите, подумайте…

И кнопочкой секретаршу вызвав, сказал:

— Принесите нам кофе!

Секретарша замялась, выразительно посмотрела на шефа.

— Да-да, ему крепенького, мне с молоком, — не менее выразительно подтвердил полковник и пояснил Ивану зачем-то: — Я невероятно простужен.

И в доказательство, что оно действительно так, Дорофей Игнатьевич отстегнул дверцу сейфа, достал лекарственную бутылочку и озабоченно, будто то был валидол, накапал остатки в лафитничек.

«Бред! Дневная фантасмагория, — подумал Иван. — Или он назло, нарочно, чтобы меня рассредоточить, запутать? Отказываюсь понимать!».

А Дорофей Игнатьевич замедленно причастился, подсел, как ни в чем ни бывало, к столу и задушевно сказал:

— Ну что может быть лучше чистой совести? Вы же сами подставили своего друга, сами и выручайте. По-дружески говорю, поменяйтесь добровольно местами. Иначе измучаетесь, изведёте себя и… без толку. Мало вам разве убиенного Тромпо, чтобы ещё лишний грех на душу брать?

— Я не возьму… разоблачу! — охриплым голосом заугрожал Иван.

— Кого и в чём? — устало осведомился Дорофей Игнатьевич. — На рукопись невменяемого претендовать станете? На ненормального подадите в суд?

— Костя совершенно нормальный, — запротестовал Иван, — и есть свидетели, что рукопись принадлежит…

— Нормальные люди посуду в незнакомом доме не бьют, хозяйкам юбки не задирают, — уверенно перебил полковник. — И где, какие свидетели против нас пойдут? Вы что, дружок, в Люксембурге живёте? Совместно ошиблись, совместно исправимся и — тишина…

На слове «тишина» в кабинет боком вползла секретарша и подала на стол две чашечки — чёрный и с молоком. Разбавленную полковник тотчас к рукам прибрал и отхлебнул из неё, Ивана задоря:

— Подкрепитесь, не помешает!

Иван пригубил, стукнул чашкой о блюдечко и без особой надежды спросил:

— Вы не позволите мне позвонить адвокату?

— Позволю, — без колебаний согласился полковник. — Почему бы и нет? Вы пейте, пейте, пока горячий.

Но Иван уже завладел аппаратом и накрутил номер Буре.

— Не откажите в любезности позвать к телефону Каллистрата Аркадьевича, — проговорил он порывисто.

— Каллистрат Аркадьевич в запое, — певуче откликнулся детский голос.

— То есть как это!?? — растерялся Иван.

— Вы что, иностранец? — подивился ребёночек.

— Да… в своем роде, — упавшим голосом признался Иван, отпал на спинку стула и, чтобы в горле комок растворить, допил до конца чашечку.

— Ну вот и консенсус, — одобрил расслабленного Ивана Дорофей Игнатьевич. — И тебе хорошо, и мне хорошо, и всем хорошо, если нам хор-рошо!

И вспыхнула, раскололась лампочка. Лицо Феликса Эдмундовича обезумело, сделалось, как у царя опричников, ласкавшего ещё живую голову сына. Полковник расплылся, утратил человеческое обличье, и над Иваном нависли какие-то двое в бурках, и один из них, в южных очках, показал открытку с курортными кипарисами.

«Там море чёрное, песок и пляж. — Заворковал он настырно, привязчиво. — И близко, и добровольно».

Потом бибикнул капризно автомобиль, распахнулись ворота, человек в белом простёр гостеприимно руки и радостно подкудахтал:

«И жизнь привольная чарует нас… и добровольно, главное — добровольно».

(Конец книги первой)