Следующий раздел Кимоно назвал «Перспективы», где популярно обрисовал неизбежные выгоды биологической операции.

«Генетически укороченный человек, — горячил он перо в предвкушении премии, — сразу окажется в атмосфере изобилия. И не только продовольственного! Половинчатая — 80 сантиметров максимум — структура ГОМО ПОПУПСА позволит вселять в стоквартирный дом двести семей и помещать в автобусы, путём такого же деления пространства по горизонтали, вдвое больше укороченных пассажиров. Жилищно-транспортная проблема самотёком уйдёт в небытие. Синхронно с нею решится и проблема городских кладбищ, задыхающихся от кучности.

Головной тезис: «Всё для блага человека!» — воплотится в жизнь сполна и немедленно. Но есть ещё и геополитическая сторона вопроса. В весовой пропорции на душу ГОМО ПОПУПСА придётся куда больше зерна, чугуна, хлопка, золота, чем в пресловутой Америке, что позволит не просто сравняться с этим форпостом капитализма, но и недогоняемо забежать вперёд, как это сделано уже в сфере идеологии. Идеологии, отстоять которую станет ещё легче, ибо каждый бункер, каждый бронетранспортёр будет вмещать вдвое больше защитников Родины и её изобилия. Монолитному единству защитников будет способствовать и другой фактор: половые контакты, браки ГОМО ПОПУПСОВ с иностранцами станут практически невозможными, что наложит окончательную узду на рецидив эмиграции. ЧЕЛОВЕК ПОПУПЁНЫШ сможет жить и чувствовать себя полноценным только в Стране Советов, в священных границах Родины, давшей ему принципиально новый статус…».

Вчерне, в общих очертаниях рукопись склеилась за каких-нибудь два месяца. Март-апрель ушёл на конкретное дознавательство подробностей выроста аккуратных курят в братской Венгрии и пониобразных лошадок в далёкой Мексике. Лишь после этого Кимоно Петрович закрепил труд главой «Опыт зарубежья» и опробовал его на жене.

Без спору, женщины, особенно когда они вдвое моложе тебя, излишне капризны, придирчивы, нелогичны. Однако отзыв Джу Ван превзошёл все ожидания:

— Кимоноша, а тебя не посадят? — осведомилась она.

Кимоно Петрович так и отпал на спинку дивана. В душе, да останется это секретом, он уверовал и склонялся к неизученной демократии — еврокоммунизму, при котором, как ему мнилось-мечталось, сажать будут лишь беспартийных. Такие дерзкие, можно сказать, поветрия уже летели с левого берега Франции, но Франция далеко… И доктор спросил настороженно:

— То есть как это так!? За что?

— А так, — по-женски объяснила Джу Ван.

— Конечно, когда идёшь неизведанными путями, — обидчиво раскипятился доктор, — когда замахиваешься, то многим кажется… — Но тут же сообразил, что не «кажется», а так оно и есть: ведь одиночный замах — всегда угроза… И, при известном старании напуганной шайки Киргиз-Кайсацкого, научный труд можно перекрестить в злую сатиру, издёвку над светлой действительностью. В науке — замахнулся, так бей! Не жди опережающей оплеухи.

— Ну хорошо! — ответил он на угрозу угрозой, и твёрдой рукой вынес на верхушку труда крылатую фразу Примат Сергеевича: «Питание — это часть воспитания».

«Вот так-то! — похвалил он себя. — Однако одной крылатости маловато недруги слишком сильны!». И взялся уже всерьёз обрамлять свой труд выдержками из буйных речей Примата, так чтобы и слепой заметил, чьей жизнью и государственной деятельностью идея «Попупса» рождена, доведена до кондиции. Такой экивок нынче был как никогда дорог, ибо в радениях махом «вытащить тележку из дерьма» Примат Сергеевич в постромках запутался, хоть отрезай. И этот нюанс чрезвычайно тонизировал Кимоно Петровича аж с мая и по сентябрь. А в октябре возникла загвоздка: кому оформленное, готовое в перепечатку отдать? На машинисток Центра генетики доктор не смел положиться. Идею могли, что называется, с горячей сковородки украсть. Центр этим славился. И выбор пал на нелегальную, далёкую от всякой политики Люсю.

Углублённый в свою науку доктор совершенно забыл, что договор с маляром ли, квартирным маклером, машинисткой носит единственно обязательный пункт «постараемся!». А дальше в силу вступают «намедни», холод, получка, жара, проводы племяша в армию, и какой-то немыслимый «Котик». В подвал доктор набегался до вторых мозолей. Завершилась же беготня совершенно трагически: ни Люси, ни рукописи. В дополнение к несчастью некий тип, именуемый Колей-Шляпой, обозвал Кимоно Петровича мудаком, и он обезволенно — стыдно вспомнить! — вынужден был признаться, что так оно и есть.

Конечно, марксистски натренированная на повторении пройденного рука Кимоно Петровича могла бы заново вылепить ГОМО ПОПУПСА. Но убивала мысль, что тайное — особенно по разделу «Секретно!» — детище прочтётся неправильными глазами. К опасению, не уворуют ли конкуренты идею, добавлялось — так ли мысль истолкуют?… не снесут ли рукопись куда нужно с ненужными комментариями?

Домой Безухов вернулся почерневшим от горя и угольным, неподвижным пластом залёг на тахте. Лишь к обеду в нём шевельнулось нечто живое, и тотчас на ноги его поднял телефонный звонок.

— Доктор Безухов? — осведомился чей-то развязный, поддельно весёлый голос.

— Так точно! — подтвердил несчастный учёный, готовясь к наихудшему.

— Кимоно Петрович? — никчёмно пожелал уточнить голос.

— Так точно! Он самый…

— Простите, доктор, вы ничего не теряли? — вкрадчиво подступил к сути голос, напрашиваясь на доверие.

Кимоно Петрович заколебался. Сказать «да» — значило признать себя ротозеем, не умеющим сохранить служебную тайну, и в лучшем случае пьяницей. А «нет» — выглядело бы намеренным запирательством, попыткой скрыть своё авторство, что, конечно же, глупо, посколько на пятках «ПОПУПСА» значились и фамилия, и адрес, и телефон. И Кимоно Петрович избрал третий путь:

— Не откажите в любезности сообщить, с кем я разговариваю? Кто вы?

Голос помедлил и сообщил:

— Доброжелатель…

Доктор окончательно сник: логика наших будней такова, что под этим именем кроется либо начальник, изгоняющий тебя со службы «по собственному», либо следователь по особым делам. Незнакомец на другом конце провода это тоже сообразил и поправился:

— Да вы не бойтесь. Рукопись ваша попала ко мне случайно. Я член групкома, поэт. Называйте меня Тимур Тимофеевичем…

— Приятно слышать, чрезвычайно приятно, — уклончиво произнёс Кимоно Петрович. — Прочтите мне что-нибудь своё, если не трудно?

Я ноги опущу в Гольфстрим,

А голову склоню на Полюс,

охотно взвыл голос. —

И там отчасти успокоюсь,

Что я тобою нелюбим!

«Нет, это точно поэт, при том безнадёжный», — враз успокоился Кимоно Петрович и сухо, в загляде не процыганить, осведомился:

— Сколько вы за находку хотите, товарищ?.. Сто… сто пятьдесят вас устроит?

— Ну, если вы в таком тоне, если вам до лампочки, — засопел в трубку поэт.

— Вы не поняли, — сказал Кимоно. — Я не выпить с устатка вам предлагаю, а натурально — деньгами!