Рыжий бурундук прыгнул на плечо лесника. Куснул ухо, требуя сахар. Уставился озорными бусинами глаз.

«Живой? То-то радость! Живому на погосте невмоготу. Жить надо. Тайге! Значит, я в ней тоже не лишний…»

И не избавиться от раздумий, и нетряский бег кобылы не мешал им.

«Вот ведь и чужие тайге эти геологи. И вред наносят. А, вишь, порадовала она их. Одарила. Нашли они в ней свое — что искали. А значит, и они ей нужны. Может, зря себя единственным хозяином участка считал. Ей-то, тайге, виднее! Да и люди все же толковые. Вон говорили, что нефть на участке есть — и нашли. Не зря работали. Значит, знали. А я что смыслю в ней, в работе ихней, да и в нефти? Может, она и впрямь клад. Кто же их знает? Вон Женька не зря говорит, что нынче геологи иначе работать станут. По соглашениям. Со всеми враз. А кто нарушит, с того шкуру драть будут. Хорошо хоть новый мой участок уже изучен геологами. И признан негодным к их работам. Как-то чудно они его прозвали — неперспективным. Но то для них. А я-то уж с него сделаю пользу. И какую! Разве тайга бывает негодной? Хотя они на лицо не смотрят, им нутро нужно. Изнанка. А в ней что? Земля единая. А мне она и нужна. Хорошо хоть в этот раз участок свой с ними делить не буду. Ну а там — их взяла! Город будет. Наверное, большой. Домов понастроят. Улиц. Середь тайги. А может, и неплохо будет. Место плодовитое. Воздух чистый. Тайга богатая. Будут жить и радоваться. Многие. Не я один. Там всем всего хватит вдоволь. Интересно б поглянуть на тот город годков через десяток. Какой он будет? А люди? Полюбится ли им новое место? А с чего же не полюбить его! Вон ему, Никодиму, оно сразу приглянулось. Хотя… У них свой спрос. Пусть бы им хорошо жилось. Чтоб тайга их на новом месте не обижала, а радовала. Нехай бы за детей своих признала. А там и они к ней сердце поимеют. Свой дом кто разорять станет? Все его норовят беречь».

— Ты с кем там разговариваешь, Никодим? С кобылой? Иль мне что-нибудь говоришь? — спросил Лебков.

— Да это я так. Сам с собою. По привычке, — сконфузился лесник: незаметно для себя вслух размышлять научился!

— Посторонись-ка. Кажется, геологи едут! — предупредил Евгений.

Старик придержал кобылу. Вездеход, притормозив, тихо объехал телегу.

Геологи увидели Никодима. Телегу с вещами. Поняли все. По душе каждого озноб прошел. Неприятный. И поневоле всем неловко стало перед стариком, улыбавшимся им прощающе. Где-то в глубине сознания каждому не давала покоя вина перед Никодимом. Вина за пожар.

Многое можно спрятать в памяти, но забыть — ничего невозможно.

Странно устроены люди! Когда бранил их старик, злились на него, ругались с лесником: Не признавали себя виноватыми. А простил их — и сами устыдились. Все вспомнилось. И вина жгуче хлестала по щекам геологов.

Давно скрылась из вида телега. И лесник. А люди не могли головы поднять, чтоб не встретиться взглядом с его глазами. Лишь траки вездехода тараторили на всю тайгу — прости нас, прости нас, прости…

Первое, что она увидела, — это большие, добрые глаза старой рыси — своей матери, кроны деревьев и в их просветах сумрачное, хмурое небо.

Слышать и чувствовать она умела сразу, когда ее глаза еще не открылись на свет.

Свою мать она узнавала по запаху даже во сне. Старая рысь пахла тайгой. Запах леса и пота перемешался накрепко даже на животе матери, где Кузя любила спать.

Старой рыси было нелегко добыть еду. Силы подводили. Да и глаза уже не могли разглядеть, как раньше, каждого мышонка в кустах, всякую птицу в ветвях. Сдало обоняние. Пропала дерзость. Появились неуверенность и страх за своего последыша — маленького и беспомощного.

Старая рысь не сетовала. Под закат жизнь подарила ей отраду — рысенка. А это что-то да значило. Было для кого жить, было о ком заботиться.

Старые рыси под занавес жизни не приносят больше одного рысенка. Так распорядилась сама природа, распределив возможности каждого по разуму, возрасту и силе.

Тайга… Она определила в сердце своем и судьбу этой рыси, прожившей пятнадцать лет. Возраст почтенный. Хотя иные ее приятельницы были гораздо старше. Они давно не имели рысят. И, вы-

гнав, распугав более слабых, заняли их дупла, лежки, доживали свои дни, кормясь остатками чужой добычи, чужой охоты.

Пятнадцать лет… Их надо было суметь прожить. Теперь уже в тайгу приходит тепло. Можно прокормиться еще слабыми, неоперившимися птенцами. Взрослых птиц не всегда удается догнать и одолеть. Но ведь была зима. Самая лютая. А может, она показалась такой из-за старости. Но в эту зиму рысь не осталась старухой и у нее под боком греется ее дитя.

Старая рысь вылизывает его. Нет еды, зато нежности — сколько хочешь. И мурлычет она рысенку о тайге давнее, памятное.

Кузя тогда не сразу поняла, как это случилось. Мать ушла на охоту, а она подползла к краю лежки, услышала странные незнакомые голоса внизу. И бухнулась с дерева вниз головой, прямо на муравьиную кучу. От страха закричала. Звала мать. Но к ней подскочило что-то чужое. На двух ногах, с чужим запахом. Кузя, подняв куцый хвост, сама не ведая, как это получилось, зашипела, отступила за дерево.

Но девчонка ничего не поняла. Рассмеялась и крикнула:

— Дед! Гляди! Котенок!

В ту же секунду грохнул выстрел. Лесник вмиг углядел в ветвях старую рысь, приготовившуюся к прыжку.

Тайга наказывала всякую неосторожность. Но рысенок этого не знал и поплатился за любопытство не только жизнью матери, но и своей судьбой. Рысь, приготовившись к прыжку, хотела убить человечье дитя. Она не заметила старого лесника, не почуяла запаха ружья, страх за рысенка загородил все остальное.

Кузя не видела, как просто и быстро вытряхнул лесник из шкуры ее мать. Коротко отругав девочку, старик указал на Кузю:

— Теперь расти ее заместо кошонка. Не то, коль сгубится она, тайга с тебя спросит.

— Дед, возьми ее, она у меня не хочет на руках сидеть, — передала девчушка деду рысенка. Тот обтер руки о штаны, и рысенок ткнулся носом в ладони. Обнюхал их, лизнул пальцы, пахнущие рысью, и, успокоившись, свернулся в клубок, будто под боком матери.

— Прости меня! — поднял лесник глаза к небу. И понес рысенка в зимовье. В тот же день девчонка назвала ее Кузей.

Кто она? В человечьем доме — не в тайге. Здесь всегда тепло, как в нагретой лежке. А запахов сколько! От них голова кругом.

Девчонка, испугавшая Кузю, теперь пыталась поить ее молоком, не пахнущим матерью. И рысенок напрочь отворачивался от резиновой соски, совсем не похожей на рысиный сосок. Молока в бутылке было так много, что ни «дна из рысей не вместила бы в себя столько, даже если бы ей пришлось кормить не одного, а троих котят.

Но делать нечего. Когда в животе стало совсем пусто и холодно, Кузя ухватила резиновую соску, слизнула каплю молока. И присосалась к теплой бутылке.