Хотела оставить и следы зубов на ветке, но почуяла над собой тяжелый прыжок и чужое дыхание.

Кузя метнулась к стволу, поняв, что там она легче отобьет любое нападение.

Старая рысь привычно спрыгнула на свою лежку, увидела непрошеную гостью. Зарычала. Шерсть на загривке встала дыбом. Глаза метали зеленые искры. Она подобралась, злобно взвыла. Угрожающе затрясла хвостом.

Кузя была уже не раз бита другими и потому не стала ждать, пока на нее нападут и покусают ей бока и уши. Их потом попробуй, залижи. Особо после той, которая жрет падаль. Эти укусы страшнее всего. После них трудно выжить. Да и шерсть в местах укусов больше не вырастает. Когда же дождь попадет на эти места, рыси становится холодно — будто она в реке побывала.

Две таких отметины на загривке Кузя уже имела. Они всегда напоминали ей о себе в ненастную погоду. И рысь, не раздумывая, не предупреждая, кинулась на хозяйку, сшибла ее с ели. Та упала на лапы, взвизгнула и полезла на дерево. Кузя ждала.

Старая рысь в злобе забыла о главном — нижнему всегда больнее. Кузя, чуть опустившись, цапнула хозяйку лапой по морде, выпустив когти лишь наполовину. Но старуха не опомнилась. Она подтянулась и, выпустив когти целиком, достала лапу Кузи. Дернула больно. Кузя разозлилась. И хватила хозяйку в полный коготь по глазу. Та заорала так, что дятел с соседней рябины улетел, ругаясь.

Старая рысь скатилась с дерева смятым комком.

Кузя примостила свой помет на лежке, окончательно присвоив себе новое жилье.

Ночью она поняла, что в этом месте живет много рысей. Она слышала их голоса, видела и самих. Но то, что пришлось ей наблюдать утром, запомнила навсегда.

С голода или от скуки взбрело одной рыси в голову задрать медвежонка.

На пир сбежались еще две рыси. Жрали жадно, с воем, не подпуская других к своей добыче.

Но тут, откуда ни возьмись, медведь с медведицей нагрянули. Почуяли запах убитого медвежонка. И…

Двух рысей в клочья порвали. Одну нагнал медведь на дереве и долго колотил ею по стволу. Сколько деревьев с корнями вырвали медведи в ярости, скольких рысей лишили лежек, всех зверей распугали, разогнали. Три дня бушевали в глухомани.

Кузя в ужасе смотрела на рассвирепевших медведей. Поняла: с ними лучше не связываться, даже испытывая жестокий голод. Этот урок запомнила на всю жизнь.

Стонала тайга от медвежьей расправы. А соболи и куницы уже таскали в норы куски порванных рысей. Кому горе, кому праздник. Не должно пропадать в тайге то, что может насытить, дать новую жизнь.

От рысьих потрохов не отказались сойки и сороки.

Кузька уже понимала, что соболей, куниц и норок ей, рыси, есть нельзя. Питающиеся падалью, они не годились в еду тем, кто свою добычу брал силой.

К осени у рыси шерсть загустела, появился серый подпушек. А ость меха заискрилась, пожелтела. Эти изменения нравились Кузе. Она подолгу и тщательно вылизывалась. От когтей до усов, становившихся большими и жесткими.

Кузя иногда вспоминала людей, вырастивших ее. Но рысь не тянуло вернуться обратно к старому леснику и девчонке, так часто гладившей ее. Кузя уже тогда спешно слизывала запах человечьих рук со своей шерстки. Ведь все живое должно пахнуть только самим собой, без чужих примесей. «Все живое должно иметь свой дом, свою еду и свою свободу», — понимала Кузя. Но кличку, которую ей дали в зимовье, она запомнила навсегда.

За время жизни в тайге рысь навидалась всякого. Но ни разу не встречала человека. Его, единственного из всех, она не тронула бы, не напала бы никогда.

Человек не просто вырастил, он сохранил Кузе жизнь и никогда не обижал.

В серые, дождливые дни рысь вспоминала теплое зимовье, где на голову не лила вода, а в доме было сухо, как в дупле.

Старый лесник топил пузатую печь. Вдвоем с девчонкой они любили посидеть перед открытой топкой, откуда шел сухой жар.

Кузя тоже любила погреться у печки. Но огонь пугал ее: трещал, выл, пожирал поленья, как Кузя птенцов. Только рысь наедалась, а огонь — никогда.

Кузя не любила открытую топку печки. Она вся сжималась в комок, чувствуя себя беспомощной и маленькой перед огнем, даже спрятанным в печку.

Рысь хорошо помнила дорогу в зимовье. Но не любила оглядываться назад. В тайге она успела пометить много лежек и дуплянок, но подолгу не задерживалась в них.

Ее одолевало любопытство. Оно звало Кузю во все потайные уголки тайги. В самое ее сердце.

Рысь много видела, многому научилась. Так, поняла она, что, прежде чем прыгнуть с ветки на ветку или с дерева на дерево, нужно втянуть в себя запах. А не гнилье ли окажется под лапами, не высохшая ли ветка?

Несколько раз упав с гнилой и сорвавшись с сухой веток, она узнала их запах, умела отличить по виду. На больных, гнилых деревьях, на сушняке никогда не вьют гнезда птицы, никто из таежных обитателей не селится на них и под ними. Опасаются жить поблизости даже самые глупые птицы тайги — сороки. Даже им, длиннохвостым, крикливым, жаль своей пустой головы.

Ох и надоедали же эти птицы Кузе в первые дни прихода в тайгу! Понимая ее молодость и неопытность, болтали о всяких пустяках. Сплетничали, обзывали и предостерегали от всего живого. Даже ночами спать не давали. Но и первыми подняли Кузю на смех на всю тайгу, когда ее, рысь, обидела сойка. Кузя не простила насмешек и, рыкнув, пригрозила сорокам выщипать хвосты, если хоть одна приблизится, посмеет сесть рядом.

Сороки, и без того не верившие в рысью дружбу, не горевали. Они любили шум, гвалт, а рысь — тишину, глушь.

Лишь с присутствием дятла мирилась Кузя, он никогда не мешал ей охотиться. Не то что сороки. Подскажут, где зайцы саранку грызут. И тут же, не успеет Кузя добежать, предупредят зайцев.

Взбалмошные, крикливые, они не дружили ни с кем в тайге. Их никто не любил, не признавал.

А вот с сойками — другое дело. Эти птицы много лучше. Они любили орехи стланикового дерева и, как кедровки, долбили шишки целыми днями.

Мясо соек было жирным. И Кузя вскоре научилась по-своему охотиться на соек, раскусив их пристрастие к чьим-нибудь потрохам.

Случилось, поймала Кузя зайца. Съела. А потроха не тронула. Влезла на дерево отдохнуть. А тут сойки налетели. Дерутся из-за того, что осталось, кричат. Кузя — прыг и придавила двух. Только перья от них оставила. В другой раз нарочно потроха не ела, чтобы продолжить охоту. На чужие потроха в тайге всегда достаточно охотников. Остыть не дадут. Сожрут с пометом.

Ближе к осени добывать еду в тайге становилось сложнее. Недавние птенцы уже оперились и научились летать. Кузя перестала им быть опасной. А филины и совы больно клевались и не годились в еду, потому что сами мышковали и пахли чужой кровью.

Этих птиц Кузя не любила. Молчаливые, свирепые, они днем сидели в дуплах. А по ночам ловили мышей у Кузи из-под носа.