С момента моего ареста и начала следствия я был поражен осведомленностью и проводимыми мероприятиями по слежке и задержанию инакомыслящих — простых советских людей, по воле правителей оказавшихся вдруг иностранцами в республике, которая еще вчера была неразрывной частью Советского Союза, гражданами которого мы все являлись. Более ста обысков в течение одной ночи на 12 ноября 1991 года были проведены в квартирах граждан, замеченных в активной поддержке советской власти. С самого начала следствия я хорошо понимал, что следственные органы преследуют четко поставленную цель уличить меня в связях с объявленной уже тогда вне закона Компартией Литвы и других организаций социалистической ориентации.

…Меня бросили в общую камеру с уголовниками, снабдив их информацией о том, что я могу быть омоновцем. Я думаю, понятно, как встретили меня зеки, которые видели во мне милиционера, — хотя я никогда не работал в органах МВД. Камера была переполнена, мне пришлось долгое время спать на бетонном полу. В течение всего последующего времени, проведенного в СИЗО, мне пришлось сидеть и с убийцами, и с насильниками, и с рецидивистами. Приходилось постоянно подвергаться моральному и физическому террору. Про меня как будто забыли, в течение четырех месяцев после того, как мне предъявили обвинение, следователь меня ни разу не вызывал. Расчет, по-видимому, был прост — погрузить меня в такую среду, где бы я сломался. Тем самым стремились сделать из меня материал, из которого можно лепить все что хочешь в угоду следствию.

Пока Генеральная прокуратура Литовской Республики пыталась поддерживать ею самой созданный миф о том, что в республике нет политзаключенных, преследуемых за свои убеждения, я находился в камере, рассчитанной на двух человек, вместе с 8 — 10 другими заключенными. Антисанитария, мыши, крысы, отсутствие бани, вши, чесотка… Все это делало нахождение в СИЗО нечеловеческим испытанием.

Тем временем Литва готовилась к выборам нового сейма. Еще летом 1992 года мне предъявили постановление о соединении дела Валерия Иванова (лидера организации «Венибе-Единство-Едность»), части дела о событиях 13 января 1991 года в Вильнюсе, а также дела бывшего омоновца А. Бобылева за хранение оружия и нашего, получившего название «Шумского дела», в одно. Чем руководствовалось следствие, принимая решение об объединении этих дел, остается лишь догадываться. Скорее всего, выполнялся политический заказ, чтобы в сложившейся на тот момент предвыборной обстановке использовать процесс над нами в своих далеко идущих планах. Мы стали заложниками политического расчета. Расчет стал очевидным, когда в начале октября 1992 года нам всем предъявили обвинение в организации государственного переворота. Неужели в Шумске начался государственный переворот? Обвинение хотя и абсурдное, но очень серьезное — и это за то, что я со своими товарищами хотел поздравить людей с праздником…

На мое обращение о нарушении моих гражданских прав (я неоднократно подвергался оскорблениям нецензурной бранью со стороны дежурных контролеров и других должностных лиц СИЗО) мне было заявлено дословно: «Радуйся, что в таких условиях сидишь и с таким контингентом, а то посадим в такую камеру, что на стенки прыгать будешь и решетки грызть!»

…Цель, преследуемая ими, одна — унизить, опустить человека до скотского состояния, чтобы он сам дошел до того, какой он «маленький и никчемный», а они есть вершители его судьбы — начальники! Они боятся людей, сильных духом, такие люди для них — живой укор, укор всей той системе подавления и унижения.

Я и мои товарищи сейчас знакомимся с материалами дела, а их — сорок шесть томов! Сами работники Генеральной прокуратуры нам говорят, что наверняка эти статьи на суде будут отменены. Зачем же их тогда предъявлять? Зачем обвинять меня в том, что я создал преступную группу с целью свержения государственной власти Литовской Республики? Зачем объединять дела, которые между собой не связаны? Неужели властям нужен процесс, на котором они хотят разом расправиться с политической оппозицией?

Заключенный СИЗО Лукишкской тюрьмы города Вильнюса Виктор Орлов, 26 лет, камера № 271, декабрь 1992 года».

Кружка водки на столе

Самое сложное во всей книге интервью — это. Потому, что его приходится брать по скайпу, старательно обходя «минные поля» в виде обязательной в нынешней Литовской Республике прослушки и остерегаясь острых вопросов. Виктор Орлов остался жить в Вильнюсе, и этим все сказано… А куда ему было бежать, если Литва — его родина не только по месту рождения, но и по крови: здесь жил еще его прадед-литовец, первый комиссар Прибалтийской железной дороги генерал-майор Вацлав — Кадзюлис.

Но удивительно даже не это: в 1991 году Орлов, будучи человеком молодым и не отягощенным коммунистическим прошлым, мог оказаться совсем по другую сторону баррикад. А оказался почему-то на этой…

— Я ощущал себя другим человеком. В плане того, что чувствовал ответственность за нашу страну. И все положил на плаху, — несколько высокопарно объяснил он. Честно сказать, ответ был непонятен: практически у каждого героя «литовской охоты» существовала «последняя капля», некая точка, которая определяла дальнейший жизненный маршрут. А у этого персонажа — не было…

— Ни хамство соседей, ни предательство, ни какие-либо другие потрясения — просто пришло понимание того, что мы должны стоять на защите нашего Отечества. В 1991 году я был гражданином СССР. И со своим бывшим, покойным уже тестем мы написали телеграмму Горбачеву о том, что хотим остановить развал Союза. Из Литвы такой текст отправить уже было невозможно, поэтому мы поехали в Белоруссию, в город Лиду, и послали по госпочте: «Кремль, Москва, Горбачеву».

— Это правда — про имитационный расстрел, о котором вы написали в письме из тюрьмы? Я ни в коем случае не идеализирую методы советской милиции, но то, что прочитала о вашем деле, меня потрясло…

— Только благодаря тому, что литовские офицеры дружили с головой, нас тогда не расстреляли на месте у дорожного знака, где мы стояли с Хетагом Дзагоевым с поднятыми руками. В наш тяжелый век, когда насилие на экране происходит каждый день, наши тогдашние мучения кажутся смешными. Но в 1991 году люди были настроены гораздо более демократически и не принимали насилия.

— Что собой представлял Хетаг Дзагоев — как человек, как личность (он умер несколько лет назад. — Г. С.)?

— Обыкновенный сержант срочной службы, которому дали дембельский аккорд: вот поможешь ребятам провести передачу и быстро поедешь домой. Он вообще никаких литовских тайн не знал, хотя бы потому, что был из Северной Осетии. У него уже был куплен билет на самолет во Владикавказ. В отношении нас были нарушены все мыслимые и немыслимые нормы. К чему только нас не пытались привязать! Вот представьте: года через два вызывают вдруг меня на допрос к начальнику тюрьмы, где сидит корреспондент радио «Свобода», и говорят: вы обвиняетесь в убийстве мядининкайской «таможни». И показывают на схемах, что это будто бы я всех там расстрелял… Потом все отыграли назад, сказали: нет, конечно, Орлов никакого отношения к этому не имеет.

Хотя были и забавные вещи: на 23 февраля, например, в камере открывалась кормушка и охраной тюрьмы выставлялась кружка водки. И я ее выпивал.