Она поднялась.

— Пойду покормлю слепого. Как бы мимо рта не положил еду.

Йеха жил в чуме со своим родичем, единственным уцелевшим из всей семьи воином, — имени его я не помню. Сын тунгуса молчал, как молчат люди, еще не понявшие произошедшей с ними перемены. Так же молча он принимал еду из чужих рук.

Нара опередила мудрую старуху.

— Я сама накормлю его. А ты иди спать.

— А муж? — лукаво проговорила старуха.

Нара улыбнулась и ничего не ответила — положила в туес кость с куском мяса и ушла.

— Попал ты, парень, в петлю, — добродушно сказала старуха.

Утром одним добытчиком стало меньше — ушел Оленегонка.

След лыж уходил на восход и терялся в долине. Небо цвета кровавого молока застыло над тайгой. Женщины, узнав о пропаже Яндо — быстроногого, меткого и к тому же видного собой, — пришли в замешательство, а потом подняли гвалт. Женщины знали — Оленегонка не вынес моего счастья. Не знал об этом лишь я.

Из чума, держась за плечи родича, вышел Йеха и впервые за эти дни подал голос:

— О ком плачете, добрые люди?

Женщины от удивления замолкли. Йеха говорил, как свой, — мирно и просто.

Чудо ослепления великана немощной старухой видели все, и все понимали, что здесь была воля бесплотных. Но, наверное, никто не верил, что человек, разом превратившийся из великого воина в беспомощного калеку, не таит в себе зла на людей, через которых обрушилась на него горькая участь.

Каждый из людей видел недоброе в молчании Йехи, за ним ухаживали, как за младенцем, но трудно было сказать, чего в этой заботе больше — сострадания или страха.

И вдруг сын тунгуса заговорил так, будто ничего не случилось. Никто из людей не знал — и я тоже, — что ослепление стало началом другого чуда, скрытого от посторонних глаз.

Потом настал день, и Йеха рассказал мне о чуде.

Его имя не имело смысла, поскольку означало боевой клич. От рождения он был заметно больше своих сверстников, он рос и стал огромным. Никто из людей не видел для него иного пути, кроме пути великого воина. Йеха оправдал надежды — один стоил двух десятков. Но невиданная крепость тела смягчила дух. Мужчины шли на войну, разжигая в себе ненависть к врагу, призывая свирепого духа в свои сердца, Йеха же бил врага одной телесной силой и свирепость, которой распугивал многих, носил, как шаман носит чужое лицо.

Он знал об этом свойстве своей души, стыдился его, и потому заставлял себя искать соперника, шел воевать против тех, кто не сделал никакого зла его семье. Он чтил людей, и никому из них не доверил бы свою самую глубокую и постыдную мечту — никогда не воевать. И чем сильнее мучила его постыдная мечта, тем злее становился Йеха.

Родичи посмеивались над его страстью днями просиживать у муравейника, но это был добрый смех над невинной забавой великого воина, полезного человека своей семьи, к тому же совсем молодого, еще не знавшего женщины.

В жизни муравьев он видел лучший удел всякого живого дыхания. Каждое из этих крохотных разумных существ бежало своим путем, и сына тунгуса изумляло, что, сталкиваясь, они мирно расходятся, и, поглощённые своей непонятной, но, несомненно, великой заботой, спешат дальше, будто не видят друг друга.

Он изумлялся тому, как одинаковы муравьи, и нет среди них ни больших, ни тщедушных.

Но однажды он увидел муравьиную войну.

Небольшой отряд черных муравьев напал на муравейник рыжих, и впереди черных шел один, заметно больше своих собратьев. Это был вожак, и тех немногих врагов, что попадались на его пути, он давил одним движением. Йеха видел — движение муравейника не останавливалось, каждый нес свою ношу, но откуда-то из глубин появились рыжие, которые, как видно, ничего и никогда не носили на своих спинах. Один за другим они бежали к подножию муравейника, и те, кто спускались первыми, сразу находили смерть, потому что черные были заметно больше.

Захваченный зрелищем, Йеха уже схватил тонкую веточку, чтобы вмешаться в чужую жизнь, но задержал руку…. Силы рыжих прибывали, они наплывали на врага, битва стала плоским шевелящимся пятном, которое неудержимо наливалось рыжим цветом. А потом отступили обороняющиеся, и сын тунгуса увидел: рыжие тащат по трупам врагов разъятое на части тело большого чёрного муравья.

И, потрясённый Йеха заплакал…

С той поры постыдное желание стало еще сильнее.

«Когда я искал, как поссориться с тобой, я вспомнил того чёрного муравья», — так сказал мне сын тунгуса.

А потом Нойноба приказал ему вести четырех товарищей в помощь семье Хэно. И когда моя мать, по наущению свыше, лишила его глаз, вся внутренность Йехи провалилась во мрак и ничего не чувствовала, кроме боли. Потом ушла боль, осталась только тьма. Но настал день, когда сыну тунгуса показалось, что тьма перестала быть тьмой.

Его кормил родич, потом он получал еду из теплых рук старухи, потом его кормила Нара — и Йеха понял, что войны в его жизни не будет, даже если сама жизнь держится только на милости тех, кто чувствует свою вину перед ним. Уже никто не ждет от него свирепого лица. Он станет бесполезным псом, которого кормят только из почтения к прежним заслугам и за то, что он дает детям поиграть с собой.

И теперь уже другая, не постыдная, но странная мысль посещала сына тунгуса — он радовался слепоте. Мысль была настолько нелепой, что не умещалась в разум, и Йеха — так же как прежде возбуждал в себе гнев — искал в себе печаль.

Печаль была только одна — он никогда не сможет смотреть на жизнь муравьев. Но и она не смогла поглотить всю душу, потому что взамен утраченного зрения сын тунгуса услышал звуки, о которых никогда не знал. Больше всего он хотел, чтобы рядом с ним ходил неотлучно зрячий человек и говорил, откуда происходят эти звуки. И оттого заботы людей стали ему близки и, когда он услышал женский гвалт, попросил родича вывести его на волю и сказал — мирно, по-свойски, так что удивил всех:

— О ком плачете, добрые люди?

Ему сказали.

Йеха попросил родича подвести его ко мне.

— А я думал, что он тебя прирежет. Сонного.

— За что?

— Когда ты жил у Хэно, ты смотрел только на свои ноги. А я видел его лицо и слышал его слова.

Йеха рассказал мне, как злобный смех исковеркал лицо Оленегонки, когда он говорил про подарок, с которым такой заморыш, как я, не знает что делать. Я удивился.

— Нара — его крови. Разве нет других женщин?

— Нет, — сказал Йеха. — Зато теперь ты можешь спать спокойно. А кроме того, твоя Нара досталась мне — кормит меня, как добрая жена, прикладывает сухой мох к лицу. Выходит, я победил в стрельбе.

Великан захохотал, и вслед за ним засмеялся я.

Подошел Лидянг и обругал нас хрипло, по-стариковски зло.