Азефушка и Бесполо налетели с двух сторон на Малашу и со второй попытки столкнули ее в воду. Вся троица принялась саженками догонять своих товарищей.

Тем временем Кондрат уже проплыл все озеро и вылез на противоположный берег. Несостоявшиеся захватчики – кто кролем, кто брассом, а кто и по-собачьи – поспешали за своим руководителем. Союзные художники, собравшись на обрыве под статуей Синькина, улюлюкали и махали им вслед.

Пленных не оказалось, и закапывать никого не пришлось. Потерь тоже не было, если не считать ошарашенного Мухина, которого срочно отправили домой. «Скорую» не вызывали: на этом настоял Валя, уверивший художников, что никто лучше его жены-врача не лечит подобные травмы. В качестве трофеев победителям достались предметы одежды, документы и деньги. Кое-кто был бы не прочь их присвоить, однако честный Редька разом пресек мародерство: велел сложить все в картонные коробки, запечатал и тем же вечером лично отвез губернатору.

Выбравшись на берег, дрожащие голые хушисты составили из красных букв новую надпись: «ДЕНЬ ГНЕВА». Надпись тоже дрожала – то ли от гнева, то ли от усилившегося ветра. Затем разбитая армия построилась в колонну по два и, стараясь держать строй, отступила к Правительственной даче.

На следующее утро губернатор, получивший от Геннадия Андреевича вещественные доказательства учиненных столичными гостями бесчинств, закрыл своим указом историко-ландшафтный заповедник «Нудь белопопая» и запретил купание в голом виде на всей территории края. Было отменено и постановление о признании аварийным здания ПДХ.

День Гнева пришлось отложить. Кондрат прикинул все «за» и «против» и решил не искушать судьбу. На очередном хушосовете было объявлено перемирие.

– А то конца не будет, – резюмировал вождь. – Хватит бороться, пора дело делать. Школу на днях открываем, выставка на носу. А живописцев этих мы потом дезавуируем, после окончательной победы совриска.

Узнав о словах арт-директора, председатель Редька коротко заметил:

– Ну-ну.

Легкость, с которой губернатор решился на закрытие нудистского заповедника, была не случайна: с недавних пор он стал испытывать серьезные сомнения в правильности выбранного пути. Сомнения охватывали Детку регулярно, примерно раз в неделю, по выходным, и особенно усиливались в те дни, когда Кондрат уезжал из Прыжовска дольше чем на трое суток. Справиться с тяжелыми предчувствиями одним только усилием воли у бывшего американиста никак не получалось. Говорят, что разведчиков учат воспринимать любую непроверенную информацию как дезинформацию, а обещания светлого будущего, которыми так и сыпал московский культуртрегер, проверить было никак невозможно. Кроме того, оставалось неясно, как относится к происходящему в городе простой народ, а между тем в прессе начинали поговаривать о возможном возвращении губернаторских выборов.

Мнение народа Андрей Борисович пытался узнать различными способами: отправлял на разведку помощников, устраивал телефонные опросы и даже лично пускался в опасное плавание по неведомым ему социальным сетям. Но сведения поступали отрывочные, расплывчатые и ненадежные. И однажды, не выдержав неопределенности, губернатор решил самолично отправиться в город – разумеется, инкогнито, – чтобы узнать все из первых рук.

Несколько часов кряду длинноносый и длинноволосый субъект в долгополом пальто с перекинутым через левое плечо красным шарфом (так в представлении Детки выглядели отечественные художники-авангардисты) колесил по Прыжовску на рейсовых автобусах и подслушивал чужие разговоры. Люди говорили о болезнях и внуках, об экзаменах и числе лайков в фейсбуке, о начальстве, ценах и политике; говорили о погоде, футболе и даже о любви, но никогда о современном искусстве. Семь раз проехал начальник губернии свою столицу насквозь, не услышав ни единого слова на интересующую его тему. Наконец ему повезло. В восьмом по счету автобусе разговорились двое подвыпивших мужчин:

– Вчера проводку делал в музее у этих, ну…

– У кого?

– Ну, у гомосеков.

– А… И чё?

– Чё – чё? Гомосеки.

– Ну, и чё они там делают?

– Чё-чё… Чертиков из себя выдавливают. Я и сам так могу, чё.

– Так чё, давай, выдави чё-нибудь!

– Мне чё, делать нефиг?

Из этого автобуса Детка вышел с твердым решением: не полагаясь больше ни на чье мнение, явиться в арт-центр с секретной ревизией, все там тщательно осмотреть и сделать собственные выводы. Дожидаться удобного момента для визита долго не пришлось: уже начались вступительные испытания в Школе Изящного Арта, и Андрей Борисович отправился туда назавтра прямо с утра. Вновь пригодились навыки разведчика, и, прилаживая перед зеркалом накладной нос с усами, отставной, но ни на пенни не бывший чекист с ностальгией вспоминал, как в последний раз гримировался так в Нью-Йорке – казалось бы, только вчера.

Для ревизии был выбран день, когда Кондрат Синькин упорхнул в Москву по каким-то культурным делам (в последнее время арт-директор стал летать в златоглавую чуть не каждую неделю, и это сильно нервировало губернатора). Впрочем, отсутствие попечителя не должно было сказаться на ходе экзаменов: Синькин с самого начала Школой почти не занимался, отдав бразды правления хушистам.

– Вы теперь отцы передовой молодежи, – наставлял он соратников. – А ты, Маня, – мать.

– Сам ты мать, – веско отвечала Маланья.

– Ну-ну, спокойней. Все вы, говорю, отцы. Вадик вот, правда… Ну ничего, Вадик будет крестным отцом. То есть завучем. Кем? Проректором? О’кей. Только не ректором. Ректором назначаю Коляна. Набирается ума парень прямо на глазах.

– Поумнел Колян, это точно, – покивал Азефушка. – Недаром столько лет из русских костей мозг сосал.

Коля Убей Мозги действительно сильно вырос в интеллектуальном отношении. Раньше развитыми у него казались только надбровные дуги, но теперь печать развития легла на весь его облик. Сходство с Шариковым, правда, никуда не делось, зато в глазах появилась задумчивость, в движениях – деловитость, и даже рычать Коля стал как-то солидно, особенно когда приходилось делать внушения подчиненным.

Своего помещения у арт-школы пока не было, и потому вступительные испытания проходили в обновленном океанариуме. Когда Андрей Борисович вышел из машины, у него зарябило в глазах: весь фасад здания пестрел наглядной агитацией.

Слева висел транспарант с самым известным высказыванием собеседника мертвых зайцев:

Справа сходную мысль высказывал другой отец-основатель совриска:

Но теплотой и гордостью наполнила губернаторскую душу растяжка, повешенная по самому центру, над входом: