Внезапно, неожиданно даже для себя, я положила голову ему на плечо и заплакала.

— Ну-ну-ну, что случилось? — спросил он таким же голосом, каким успокаивал меня в детстве, когда мне было семь лет и я упала с велосипеда, или когда завалила экзамен в Южнотихоокеанский университет. — Ну же, милая, тише. Ты в порядке? Что-то случилось?

Я покачала головой.

Он поцеловал меня в макушку и медленно убрал волосы с моего лица.

— Что произошло, солнышко? — спросил он и протянул руку, чтобы выключить радиотрансляцию футбольного матча колледжа.

Я чувствовала себя нелепо, но не могла остановиться. Машина затормозила. Папа опустил стекло, и внутрь пробрался прохладный аромат листьев, октября и огня. Папа дотянулся до бардачка, открыл дверцу, пошарил там рукой и достал салфетки из «Данкин Донат». Вручил парочку мне. Одной я вытерла глаза, а во вторую высморкалась.

— Ты в порядке? В чем дело, милая? Что происходит?

Я приподняла голову с его плеча и покачала ею. Что говорить, если все уже сказано? Я скучала по Джеку. Скучала по тому, что у нас было и что могло бы быть. Такая вот семейная легенда. Как бы то ни было, меня бросили у алтаря.

— Просто хандра, папуль, — сказала я, закрывая лицо. — Просто длинный день.

— На работе все хорошо?

Я кивнула.

— А в повседневной жизни…

Я пожала плечами. Нельзя было открывать рот.

— Но тебе ведь нравится твоя квартира?

Безопасная тема для разговора. Он знал, что она мне нравится. Я кивнула.

— Она маленькая, но мне нравится. Малюсенькая, правда. Ну, ты сам видел.

— Что ж, жизнь в Нью-Йорке. Она такая. Я слышал, в Джерси запускают в эксплуатацию новые многоквартирные дома. И в Ньюарке тоже.

— Хм-м-м, — сказала я.

Мой взгляд застыл где-то в пустоте.

— Мама приготовила все, что ты любишь.

— Это хорошо.

— А я приготовлю волшебную курицу на гриле. Ту самую.

— Тогда все хорошо.

Я думала, он снова заведет машину. Я больше не плачу. Но он не спешил. Я распрямила плечи и снова высморкалась.

— Послушай, Хезер, боюсь, я должен сообщить тебе плохие новости. Мне не хочется расстраивать тебя еще больше, но мистер Барвинок умер вчера.

Я ощутила такую же неподвижность, как и в парижском аэропорту. В аэропорту имени Шарля де Голля. Нечто ужасное, неотвратимо-болезненное снова высосало весь воздух из моих легких и всю кровь из моего сердца.

— Что? — спросила я сквозь слезы. — Как?

Это все, что я смогла сказать, сдерживая очередной всхлип. Папа глубоко вдохнул и похлопал меня по колену.

— Он не приходил домой… Мама не могла его найти. Мы обнаружили его в его любимом месте, в гараже. Утром. Он просто умер, милая. От старости.

— Только не мистер Барвинок…

Папа обнял меня. Мистер Барвинок, самый лучший кот, мой друг детства, мой комочек счастья, мой уют, мой котенок, — его больше нет. И я ничего не могла сделать, сказать. Не могла даже понадеяться на то, чтобы хоть что-то изменить.

Как и полагается, следующим утром, когда мы хоронили мистера Барвинка, шел дождь.

Внизу, в подвале, нашла старую шляпную коробку — по крайней мере, она выглядела так, будто однажды была шляпной коробкой, бледно-голубая и шестиугольная, — и кусочек рафии[6], которую мама когда-то использовала в рукоделии. Я постелила ее на дно гроба для моего котенка, моего старого друга, осторожно уложила его в коробку и прочно закрыла ее, утешаясь тем, что сделала все, что могла. Оставив коробку в гараже, я пошла копать ямку.

Было раннее утро, всего восемь часов, и листья прилипли к земле тусклыми мокрыми пятнами. Выкопав яму глубиной в полторы стопы, я взглянула на рыхлую землю, лежащую на куске картона рядом, и оценила работу. Хорошо было возиться с лопатой, делать что-то потяжелее, чем нажимать на компьютерные клавиши.

— Достаточно глубоко? — спросил папа, выйдя из дома с двумя чашками кофе. Одну он вручил мне.

— Думаю, да, а тебе как кажется?

Он кивнул и сказал:

— Он был хорошим котом.

На папе была ирландская твидовая шляпа, которую он купил во время поездки в Лимерик много лет назад. Мне нравился его вид.

— Расскажи мне что-нибудь о мистере Барвинке, — сказал он. — Какое твое лучшее воспоминание о нем?

Я немного подумала и отпила кофе.

— Мне часто казалось, что он молится.

— Как это?

— Когда он лежал у меня на груди или сидел в кресле, то складывал лапки вместе, закрывал глаза, и мне казалось, что он молится о всяких вещах.

— О хороших вещах?

— Да в основном.

«Кошачьи мечты», — подумала я. Папа обнял меня за плечи, и я разрыдалась.

Я не была готова снова говорить об этом. На крыльце появилась мама, неся что-то в руках. Спустя секунду я поняла, что она собрала большинство игрушек мистера Барвинка. Кошачья удочка, вязаный снегирь, заводная мышка с кошачьей мятой и мячик с бубенцами. Не знаю, сделала ли она это из проявления доброты или же просто чтобы избавиться от кошачьего барахла. Она любила мистера Барвинка, это точно, но она любила его издалека, как любят закат или снежную пургу.

Затем я подумала, что если бы она хотела избавиться от всего этого, то просто выбросила бы в мусорное ведро. Все эти годы, пока я училась, именно она опекала нашего кота. Слегка сварливая и скупая на эмоции, она обожала мистера Барвинка точно так же, как я. Просто не показывала этого. Я вдруг увидела маму другими глазами.

— Выглядит хорошо, — сказала мама. — Ты на славу постаралась, милая.

— Спасибо, мам.

— Мы готовы? — спросил папа.

Я принесла коробку из гаража. Она была совсем легкой. Вдруг я осознала, что это уже вторая вещь, которую я хороню за последние полгода. Вероятно, это что-то значило, но я не знала, что именно.

Я вытянула коробку и попросила всех сложить на нее руки.

— Прощай, мистер Барвинок, — сказала я. — Ты был хорошим котом и замечательным другом. О большем нельзя и просить.

Мама, моя милая мама, закрыла лицо и заплакала. Папа согнулся над ямкой и помог мне положить туда коробку. Мама дала нам кошачьи игрушки, и мы сложили их сверху, превратив мистера Барвинка в крошечного викинга в его корабле-шляпной коробке, которому потребуются оружие и вдохновение, если он соберется пировать с Одином в Вальхалле[7] этим серым октябрьским утром.