и Мартин пытался сориентироваться. Вспотевший и нервный, он ходил по узким проходам и в какой-то момент решил, что, если проклятая полка не найдётся прямо сейчас, он вообще бросит всю эту затею.

И немедленно оказался там, где нужно.

И там стояла она.

Автоматически посмотрев на него, она продолжила осматривать книги. На ней была та же зелёная парка. Джинсы, обрезанные у щиколоток, и тенниски. С внезапной нежностью он заметил, что у неё разные носки: один с красной каймой, а второй без. В руке она тоже держала клочок бумаги.

Мартина поразило то, как сильно билось его сердце, пока он просматривал корешки. Обычно его тело никогда себя так не вело. Наверное, лучше всего отсюда удрать, и как можно быстрее, пока он не сделал какую-нибудь глупость, но тут она взяла с полки книгу, и, прежде чем он успел подумать, с губ у него сорвалось:

– Этого не может быть!

Она подняла на него взгляд:

– Простите?

– О нет, ради бога, извините. Я просто… я ищу именно эту книжку, которую взяли вы. – В доказательство Мартин протянул ей свою бумажку. – И я был абсолютно уверен, что буду единственным человеком в этом городе, который захочет почитать фон Гартмана в такой день. Да и в любой другой, пожалуй, тоже.

Она рассмеялась. Приятным глубоким смехом.

– Вот так, то есть у нас конфликт интересов. – У неё был глубокий голос с лёгкой хрипотцой, джазово-сигаретный тембр.

– Вы первая.

– С минимальным отрывом.

– Нет…

– Мы можем подбросить монетку. – Она нашла в кармане одну крону, подмигнула ему, выбрала решку и подбросила монету, которая, описав высокую дугу, упала единицей вверх. Девушка протянула ему книгу.

– Хорошо, – сказал Мартин, – но тогда с меня кофе.

Потом он не мог вспомнить, как они выходили из хранилища. Кажется, там были лестницы. Кажется, они прошли через холл, покрытый совершенно новым ковролином. Когда они оказались на улице, он ошалел от яркого света и не знал что сказать. Он остро осознавал, что она рядом, но воспринимал это фрагментами: её рука почесала затылок, вынула из кармана солнцезащитные очки. Вспыхнул верхний край уха, подсвеченный заблудившимся солнечным лучом. Распустившийся шов на ремне кожаной сумки.

– Меня, кстати, зовут Сесилия Викнер.

– Мартин Берг, – представился Мартин.

Они пожали руки.

– Итак, Мартин Берг, зачем тебе понадобился фон Гартман?

О книге в рюкзаке Мартин начисто забыл, хотя она весила не меньше килограмма.

– Я пишу работу о Витгенштейне. Или, точнее сказать, об отношении языка к восприятию. По философии, – извлёк он из себя, как будто это всё объясняло. Получилось не очень понятно, но он всегда мог рассказать о Витгенштейне: самый великий мыслитель двадцатого века, написал свою первую, ломающую все прежние представления книгу в окопах Первой мировой войны, на грязной бумаге, под свист гранат; родился в очень богатой венской семье, где почти все дети оказались так или иначе безумны, некоторые ушли из жизни раньше времени и преимущественно по собственной воле. Сам Витгенштейн успешно закончил Кембридж, и на самом деле Бертран Рассел…

– Известный шутник, – сказала Сесилия. – Что ты о нём думаешь?

– О Витгенштейне?

– Да.

– Э-э, думаю, что… Мне интересен процесс, скажем так, включения мира в язык. Мир, жизнь… сам человек, пишу я в моей работе, или собираюсь написать, я пока не… – Им овладело абсурдное желание покашлять, и он это сделал. – …дописал этот раздел… не могут существовать вне языка.

– Wovon man nicht sprechen kann, darüber muß man schweigen [47], – сказала Сесилия.

– Точно, – ответил Мартин, не знавший ни слова по-немецки.

Он был обескуражен тем, какой оборот принял их разговор, – как будто два приятеля встретились на улице и обсуждают общих знакомых, угрюмого Гартмана и его более эксцентричного друга Людвига В.

Они вышли к Художественному музею и стоящему перед ним Посейдону с этой его зажатой в кулаке огромной треской, которая, если встать между «Консертхусет» и «Консертхаллен», превращается в нечто совсем другое.

– А зачем тебе фон Гартман? – спросил он.

– Ну, у меня в этом году немецкий и немецкая тема в чтении, а фон Гартман – это что-то типа утешительного приза. Вообще-то я хотела прочесть Фрейда, но потом выяснила, что он австриец.

– Не повезло, – сказал Мартин. Он не вполне понял, что она имела в виду, но спросил, чем она занимается помимо того, что читает по-немецки.

– Изучаю историю, – ответила Сесилия.

Они сели за столик уличного кафе «Пэйли». Сесилия рассказывала, что у них в группе двадцать пять человек, из которых три девушки, включая её: вторая сердитая синдикалистка, а третья знает всё о наскальной живописи. Они втроём намыли себе остров в океане мужского интереса ко всяческим войнам – общими усилиями, хоть и не совсем по своей воле, потому что «нас объединяет только то, что у нас нет пениса, а на лице не появляется глубокомысленное и блаженное выражение, как только речь заходит о Второй мировой войне. Или Первой, или Гражданской в Испании, или войне во Вьетнаме, или Тридцатилетней, или любой другой войне».

Сесилия – он пока не решил, подходит ей это имя или нет, – разговаривая, жестикулировала, её руки как будто жили собственной жизнью.

– А чем интересуешься ты? – спросил Мартин.

Её это явно на миг удивило, но она быстро нашлась:

– Колониальными империями.

Ответ оказался таким неожиданным, что Мартин рассмеялся. Сесилия тоже, внезапно и весело.

Сначала они говорили исключительно об учёбе и интеллектуальных вопросах. У Мартина было неприятное чувство, что он не может мыслить ясно, наверное, из-за солнца и тепла, он боялся ляпнуть что-нибудь глупое. Направил беседу в сторону общих знакомых, потому что кого-нибудь всегда можно найти. И верно – синдикалистка-однокурсница оказалась той самой девушкой, с которой недавно сошёлся Андерс. Потом Мартин увяз в старом анекдоте о том, как Густав случайно попал на препати с Джонни Сандерсом, но не сразу понял, кто это, и предложил пить по схеме, которую придумал сам, хотя сам же её толком не понимал. Но Сандерс конкуренции не выдержал («как вариант, вообще не понял правил») и пил только водку, рюмку за рюмкой, пока не пришёл какой-то злой человек и не начал орать: «Джонни, Джонни, ты же должен играть!», но по-английски. А потом увёл его куда-то. Но он сыграл только две вещи, после чего уковылял со сцены и, по слухам, прилёг отдохнуть прямо на полу в туалете. А Густав попытался слинять, но тут пришли какие-то люди и начали обвинять его в том, что случилось.

Сесилия смеялась. О собственной партии в этом концерте он умолчал – о том, как