Он привлек ее к себе, прижался жесткими губами к шее, куснул за плечо. Сандугаш вскрикнула. А Федор стиснул ее в объятиях и зарылся лицом в волосы.

– Ненавижу запах духов. Хочу твой собственный запах. Я знаю, как ты должна пахнуть. Как должны пахнуть твои косы. И твоя кожа. Ничего, ты еще сегодня запахнешь как надо. От этих духов и следа не останется.

Федор подхватил ее на руки, понес по лестнице наверх, и Сандугаш, застывшая от ужаса, от одновременного непонимания происходящего и осознания глубинного смысла, вспомнила, как ей нравилась эта сцена из «Унесенных ветром», когда Ретт несет Скарлетт по лестнице наверх, и как ей всегда мечталось, чтобы кто-нибудь носил ее на руках, но не Федор и не так, ей все еще хотелось убежать… Или улететь…

Она вспомнила плеск Байкала и старое его название – Байгал-море. Она вспомнила тревожную песню соловья и волчий вой. А когда Федор поставил ее посреди спальни и спустил с ее плеч платье, так, что оно соскользнуло и легло лужицей сияющего атласа возле ее туфель, она вспомнила, как сбрасывала на траву собственноручно вышитое «невестино одеяло» и как холодный ветер коснулся ее обнаженной кожи.

В спальне было тепло, но тело Сандугаш покрылось зябкими пупырышками.

– Сними с себя все это. И расплети волосы. Хочу видеть тебя как есть.

Она переступила через платье, сбросила туфли. Расстегнула и уронила на пол лифчик. Сняла один за другим чулки. Подсунула пальцы под кружево трусиков на бедрах, слегка оттянула – и вышагнула из них. Потом расплела косу, растрепала; волосы теплым потоком хлынули на спину. Взглянула выжидающе на Федора.

Он не раздевался. Смотрел на нее с жадностью.

– Ложись.

Сандугаш подошла к кровати и легла.

Где-то в глубине души плеснула волна возмущения: почему он считает себя вправе вот так унизительно командовать, почему она подчиняется, почему с ней все это должно случиться?

Но когда он, не раздеваясь, лег рядом и коснулся пальцем ее губ, она замерла, растеряв сразу все мысли.

Сначала он просто водил пальцами по ее лицу, обрисовывая линии губ, скул, нижней челюсти, приглаживал брови, касался дрожащих век. Потом спустился ниже, погладил шею, стиснул, будто желая придушить, – и тут же отпустил, принялся гладить грудь, живот, бедра, ноги. Он ощупывал ее, словно слепой, словно на ощупь пытался узнать, угадать то, что не позволяли видеть глаза. Потом он разделся – быстро, рывками, швыряя одежду на ковер, и лег на Сандугаш, вжал ее в постель горячим мускулистым телом. Сандугаш покорно раздвинула бедра – она не была готова, но чувствовала, насколько готов он, – и он вошел так резко, что она не сдержала стон: это было почти больно… Но не так больно, как когда-то.

Нет, не в первый раз с Костей.

В первый раз с ним…

В той, другой жизни…

Федор двигался над ней, запрокинув голову, стиснув зубы, а у нее перед глазами проносились видения всего, что иногда являлось ей в снах, но в снах было таким нечетким…

Она вдруг вспомнила, как любила своих родителей в прошлой жизни, когда ее звали Алтан. Она теперь ясно видела лица своих родителей – тех, из другого ее бытия – и любила их, совсем не так, как своих нынешних, настоящих родителей. Сейчас отца она любила робкой любовью, преклонялась перед ним, чтила его: пожалуй, большинство сверстников даже и не поняли бы ее чувство к отцу, если бы Сандугаш попыталась объяснить. А к матери она относилась с нежностью, ощущая кровное родство, но без чувства родства духовного. А тогда, в той жизни, в жизни Алтан, она любила обоих родителей доверчиво и горячо. Так, как в этой жизни любила только бабушку. Она улыбнулась сквозь слезы им, давно уже ушедшим из этого мира…

И увидела своего Соловья. Во сне он иногда являлся Сандугаш так ярко, но когда она просыпалась, его-то помнила хуже всего. Словно на грани между сном и бодрствованием кто-то мягко проводил по ее сознанию – как влажной тряпкой по доске – и стирал, но выборочно, только то, что было связано с Соловьем. Она лишь помнила, что был дух Соловья. И что это было нечто прекрасное, яркое, ошеломляющее для той девушки, которой она видела себя в снах… Сейчас Соловей предстал ей таким, каким видела его Алтан. И Сандугаш вспомнила его нежность и свою любовь к нему.

Она увидела Сергея. Не Белоглазого – Белоглазый сейчас был с ней, на ней, в ней, только носил иную наружность и иное имя, – она вспомнила Сергея, которого знала так мало, которого успела узнать только в миг своей смерти, когда спасла его душу из плена.

Она увидела свою смерть и захлебнулась кровью, и закричала, а Федор впился железными пальцами ей в бедра и зарычал в ответ, и глаза его были не темными, а белыми, белыми, белыми! И в миг, когда он, содрогаясь, изливался в нее, Сандугаш потеряла сознание.

Беспамятство длилось недолго, но когда Сандугаш пришла в себя, она ощутила такую невыносимую усталость, что немедленно провалилась в сон, даже не подумав о том, что засыпает в чужом доме, рядом с чужим, непонятным, опасным человеком. Ей просто необходимо было спать…

Ее словно звал в путешествие сон.

Так давно она не видела этих ужасных вещих снов!

А теперь сон обрел новую яркость.

И на этот раз она видела мир не глазами жертвы.

Она видела мир глазами убийц.

…Он притаился в лесопарке, неподалеку от тропы, по которой иногда проносились, хрипло дыша и стуча кроссовками, любители здорового образа жизни. Ему самому для того, чтобы быть здоровым, сильным, ловким и быстрым, никакой фитнес не требовался. Он вырос в деревне, и его тело было от природы упругим, румянец – ярким, взгляд – ясным. Эти горожане, с их жидкими телами, бледной кожей, одутловатыми – даже у худых! – лицами, сухими и красными глазами, тяжелым и несвежим дыханием, вызывали у него презрение, брезгливость и хищную злобу. Иногда злоба достигала такой степени накала, что требовалась разрядка. И тогда он ехал на окраину города и углублялся в лесопарковую зону. Все равно в какую. У него не было определенных охотничьих угодий.

Сегодня он охотился в Битцевском парке. Здесь было слишком людно, и потому охота была опасной. Но тем больше адреналина, тем больше ликования в случае успеха… Он забирался поглубже, затаивался и ждал. Бывало, что много часов. Он пропускал тех, кто бегал не в одиночку. И тех, кто по какой-либо причине не вызывал у него приступа острой злобы. Он знал, что рано или поздно мимо него пробежит тот или та, кто вызовет в его душе всплеск мгновенной ярости. И тогда он выпрыгнет, собьет с ног, оглушит, оттащит в сторону, подальше, поглубже в лес, и там просто забьет насмерть, ломая ребра, пальцы, топчась по животу… Присыплет землей и уйдет. До следующего приступа злобы.

Он не знал, зачем ему это нужно. Просто нужно – и все. Некоторое время после убийства он мог жить спокойно и радостно. У него были прекрасный аппетит, крепкий сон, высокая работоспособность. А потом опять начинала нарастать злоба, и он понимал, что скоро придется отправиться в парк…