– И зачем бы мне искать такой мир?

– А зачем некоторые мужчины женятся на двойниках своих контролирующих все матерей? А женщины выходят замуж за копии отсутствующих отцов? Чтобы получить шанс поправить былые несправедливости. Поправить, став взрослым, то, что приходилось терпеть ребенку. Может быть, на поверхностном уровне это и не важно, но подсознательное подчиняется собственному ритму. Думаю, этот мир продемонстрировал нам, как именно работает куб.

– Сорок, – говорю я, передавая Лукас бутылку с водой.

– Что сорок?

– У нас осталось сорок ампул. Половина – твои. У каждого по двадцать шансов сделать все, как надо. Ты чего хочешь?

– Сама толком не знаю. Сейчас я знаю только, что в свой мир уже не вернусь.

– Останемся вместе или разойдемся?

– Не знаю, как ты, но мне кажется, что мы еще нужны друг другу. Может быть, я смогу помочь тебе попасть домой.

* * *

Я прислоняюсь спиной к стволу сосны. Блокнот лежит у меня на коленях. В голове миллион мыслей.

Как это странно – создавать мир силой одного лишь воображения, располагая в качестве инструментов словами, намерениями и желанием.

Тревожный парадокс – иметь полный контроль над всем, но только лишь до той степени, до которой я могу контролировать себя самого.

Свои эмоции.

Свою внутреннюю бурю.

Те тайные двигатели, что несут меня.

Если миры бесконечны, как найти тот единственный, уникальный, который именно мой?

Я смотрю на страницу, а потом беру карандаш и начинаю писать. Записываю каждую деталь моего Чикаго, какая только приходит на ум. Раскрашиваю жизнь словами.

Голоса детей нашего квартала, идущих утром в школу, – звонкие и бурливые, они словно речной поток, бегущий по камням.

Граффити на старых белых кирпичах домов в трех кварталах от нашего, выполненное столь искусно, что его решили не закрашивать.

Затем я вспоминаю детали нашего дома.

Четвертая, вечно скрипящая под ногой ступенька.

Ванная на первом этаже с протекающим краном.

Кухня, всегда встречающая нас по утрам запахом сваренного кофе.

Все те мелочи, внешне неважные и со стороны незначительные, на которых и висит мой мир.

ОСТАЛОСЬ АМПУЛ: 32

В эстетике есть так называемая теория зловещей долины.

Согласно ей, что-то, выглядящее почти как человек – манекен или человекоподобный робот, – вызывает у наблюдателя неприязнь или отвращение. Близкое сходство и при этом несоответствие в чем-то порождают чувство дискомфорта и страха, чего-то одновременно знакомого и чужого, враждебного.

Схожий психологический эффект переживаю и я, когда иду по улицам почти моего Чикаго. Уж лучше б апокалиптический кошмар! Разрушающиеся здания и серые пустоши не производят того впечатления, которое испытываешь, когда, остановившись на углу, где проходил тысячи раз, вдруг понимаешь, что улицы носят другие названия. Когда на месте кофейни, где по утрам всегда перехватываешь чашечку тройного «американо» с соевым молоком, обнаруживаешь винный магазинчик. Или узнаешь, что в твоем городском доме по адресу Элеанор-стрит, 44, живут чужие люди.

Этот Чикаго – уже четвертый после нашего побега из мира болезней и смерти. И каждый из них вот такой – почти дом.

Близится ночь, и поскольку мы предприняли одну за другой четыре попытки и столько же раз принимали препарат, мы решаем не возвращаться в куб.

Отель тот же, на Логан-сквер, где я останавливался в мире Аманды.

Неоновая вывеска здесь красная, а не зеленая, но название то же – «ОТЕЛЬ «РОЯЛЬ», – и сам он такой же чудной, будто застыл во времени, но и отличающийся от того тысячей мелких деталей.

В нашей комнате две двуспальные кровати, и окна, как и в моем прошлом номере, выходят на улицу.

На столик возле телевизора я кладу пластиковые пакеты с туалетными принадлежностями и одеждой из благотворительного магазина.

В иной ситуации я, возможно, поморщился бы при виде помещения, в котором аромат чистящего средства не в состоянии перебить запах плесени и чего-то похуже. Но сегодня он воспринимается как роскошь.

Стаскиваю толстовку и рубашку.

– Я такой грязный, что не смею даже высказаться насчет этого номера.

Бросаю тряпки в бельевую корзину.

Аманда смеется.

– Ну, кто тут грязнее – это еще большой вопрос!

– Удивительно, что они вообще сдали нам комнату.

– Возможно, это говорит кое-что о качестве заведения, с которым мы имеем дело.

Я подхожу к окну, раздвигаю шторы.

Ранний вечер.

Дождь.

Красный отсвет неоновой вывески просачивается в комнату через окно.

Какой сегодня день? Какое число?

– Ванная твоя, – говорю я своей спутнице.

Она достает из пластикового пакета свою одежду, и через минуту я уже слышу звонкий плеск воды о керамическую плитку.

– Боже мой, Джейсон, тебе нужно принять ванну! Ты не представляешь, что это такое!

Я не хочу пачкать постель, поэтому сажусь на ковер возле батареи и, отдавшись исходящим от нее волнам тепла, смотрю в темнеющее за окном небо.

* * *

Воспользовавшись советом Аманды, наливаю полную ванну.

Капельки влаги бегут по стенам.

Тепло творит чудеса с моей несчастной поясницей.

Бреюсь. Вопрос идентичности снова не оставляет меня в покое.

Никакого профессора Джейсона Дессена, преподающего физику в Лейкмонт-колледже или каком-либо другом местном учебном заведении, здесь нет, но есть ли я где-то еще?

В другом городе.

В другой стране.

Может быть, с другой женщиной, под другим именем, на другой работе…

Если да и если я не учу физике студентов колледжа, а работаю механиком в автомастерской и лежу целыми днями под поломанными машинами, остаюсь ли я тем же человеком на некоем существенном, самом фундаментальном уровне?

И что это за уровень?

Если убрать все внешние атрибуты личности и образа жизни, то каковы те базовые компоненты, которые делают меня мной?

Через час я выхожу из ванной – впервые за несколько дней чистый, в джинсах, клетчатой рубашке на пуговицах и старых «тимберлендах». Ботинки на полразмера великоваты, но это неудобство компенсируют толстые шерстяные носки.

– Сойдет, – заключает Аманда, окинув меня критическим взглядом.

– Ты и сама неплохо выглядишь.