Тогда я еще не думала о том, чтобы начать коллекционировать. Однако я неизменно покупала хотя бы одну картину с каждой своей выставки, чтобы не разочаровывать художников, если у меня не слишком хорошо выходило находить покупателей. В те времена я не имела представления, как продавать, и сама никогда не покупала картины, поэтому это казалось мне лучшим выходом и меньшим, что я могу сделать для художников.

Открытие галереи «Младшая Гуггенхайм» в январе 1938 года прошло с большим успехом, но больше всего меня осчастливила телеграмма с auguri[34], подписанная «Обломов».

Я называла Беккета Обломовым по имени героя романа Гончарова, который когда-то давно мне дала прочитать Джуна Барнс. При встрече с Беккетом меня поразило, что он живет точь-в-точь как Обломов. Я заставила его прочитать книгу, и, разумеется, он сразу же увидел сходство между собой и этим странным апатичным героем, у которого в конце концов не хватило сил даже встать с кровати.

Говорить с Беккетом было сложно. Он никогда не бывал разговорчив, и требовались долгие часы и большое количество выпивки, чтобы разогреть его и заставить раскрыться. Если ему случалось дать повод думать, что он любит меня, то как только я хваталась за это, он сразу брал свои слова обратно и говорил, что был слишком пьян. Когда я спрашивала его, что он собирается делать с нашей жизнью, он неизменно отвечал: «Ничего».

Как только у меня появилась возможность уехать из Лондона, мы с Мэри и Марселем Дюшаном вернулись в Париж. Беккет выписался из госпиталя и теперь восстанавливал силы в своем отеле. Я сняла комнату там же, но, кажется, совсем его этим не обрадовала. У моей сестры Хейзел была замечательная квартира на острове Сен-Луи, где она позволяла мне на время останавливаться. Там не было мебели — только одна большая кровать и множество ее картин (она была хорошей художницей-примитивисткой). Я пыталась уговорить Беккета жить со мной на острове, но он отказывался быть там все время. Он то приезжал, то уезжал и приносил с собой в постель шампанское.

У Беккета был близкий друг по имени Брайан Коффи. Это был маленький смуглый мужчина, эдакий иссушенный интеллектуал и томист. Он настойчиво пытался добиться моего расположения, и я крайне бестактно дразнила им Беккета. Я то и дело говорила ему, что хочу переспать с Коффи. Беккет страдал от комплекса неполноценности, и поскольку я с такой страстью говорила о Джоне Холмсе и высмеивала Хамфри Дженнингса, он пришел к выводу, что он не тот мужчина, который мне нужен. В итоге однажды он заявил, что больше не будет спать со мной и я могу забирать Брайана — может, с ним я буду довольна. Меня так вывело из себя его предложение (хотя сейчас я понимаю, что исключительно моя глупость выдавила из Беккета эти слова), что я пошла и переспала с Брайаном. Оставляя нас, Беккет выглядел гордым и печальным, зная, что сейчас произойдет. На следующий день Беккет спросил у меня, нравится ли мне Брайан, на что я, должно быть, ответила «нет», поскольку Беккет вновь вернулся ко мне. Мы были счастливы вместе двадцать четыре часа, после чего все пошло прахом. Мы встретились с Брайаном за обедом, и тот спросил у Беккета, не создает ли он препятствие в его личной жизни — он только сейчас понял, что мы вместе. К моему огромному изумлению, Беккет уступил меня Брайану. Меня это так потрясло, что я бросилась прочь из кафе и в страшном гневе обошла весь Париж. Потом я вернулась в отель к Беккету и устроила ужасный скандал, чем не помогла себе. Он сказал, что больше не влюблен в меня.

Наша сексуальная жизнь действительно закончилась, но не более того. Во всем остальном наши отношения остались точно такими же. Мы постоянно были вместе, и я испытывала такой же экстаз в его обществе, как и прежде. По вечерам он провожал меня домой по мосту позади собора Парижской Богоматери. Когда мы доходили до моей двери, Беккет начинал мучиться в нерешительности, но в конце концов всегда брал себя в руки и убегал. Мне это причиняло немыслимую боль, и я ночи напролет лежала без сна в надежде, что он вернется.

Беккету была свойственна апатия, и он всегда следовал по пути наименьшего сопротивления. Однако для Джойса он был готов на все и оставлял меня по первому зову своего кумира. Я очень ревновала. Джойс, мне кажется, любил Беккета как сына.

В феврале 1938 года Джойсу исполнилось пятьдесят шесть лет. Мария Джолас устроила в его честь ужин у Хелен Джойс. Беккет в большом волнении искал подходящие подарки. Он пошел со мной в магазин и заставил меня купить терновую трость. Одному богу известно зачем. Сам он хотел найти в подарок швейцарское вино, любимый напиток Джойса. Я вспомнила, что мы с Джоном Холмсом несколько лет назад ужинали с Джойсом в швейцарском ресторане; я поехала на рю Сент-Анн, нашла это место и спросила, не продают ли они свое вино. Разумеется, они согласились, когда узнали, для кого оно. Беккет забрал его и был крайне доволен. На ужине Джойс предложил сто франков тому, кто угадает название его новой книги («Поминки по Финнегану»), которая вот-вот должна была выйти в свет. Уверена, что Беккет выиграл. На вечере присутствовали исключительно адепты Джойса. Я вновь встретила Герберта Гормана, с которым не виделась много лет. Стол украшал гипсовый макет Дублина с зеленой лентой, изображавшей любимую реку Джойса, Лиффи. Джойс сильно напился и даже станцевал джигу посреди комнаты.

Марсель отправил меня к Кандинскому. Это был чудесный старик семидесяти лет, веселый и обаятельный, с кошмарной женой на тридцать лет его моложе по имени Нина. Все обожали его и ненавидели ее. Я спросила, не хочет ли он провести выставку в Лондоне; он еще ни разу там не выставлялся и с радостью согласился. У него был друг в Англии, который владел большим количеством его работ — сэр Майкл Садлейр.

Кандинский был расстроен тем фактом, что мой дядя Соломон Гуггенхайм предпочел Рудольфа Бауэра, его третьесортного имитатора. Как утверждал Кандинский, он сам советовал моему дяде купить картины Бауэра, тогда как Бауэр, заняв его место, ни разу не предложил моему дяде купить Кандинского. Он хотел, чтобы я уговорила дядю приобрести одну его раннюю работу. Я пообещала сделать все, что в моих силах, но не могла ожидать, к какому это приведет результату.

В Лондоне Кандинский с женой сами полностью организовали выставку. В нее вошли картины с 1910 по 1937 год. Я только и сделала, что отправила им план галереи, а они сам решили, где какую картину повесить. Они были очень практичны. Кандинский куда больше смахивал на брокера с Уолл-стрит, чем на художника. Госпожа Кандинская вела себя отвратительно, и я удивлена, что они вообще продали хоть одну картину — такая она была жадная. В конце выставки я купила одно полотно 1937 года и одну из его великолепных ранних работ. Позже в Нью-Йорке я приобрела много других, но я бы хотела сейчас иметь несколько картин с той выставки.

Как-то раз во время выставки в галерею пришел учитель искусства из Северной Англии и стал умолять меня дать ему показать десять работ Кандинского ученикам его школы. Меня умилила эта идея, и я написала Кандинскому. Он ответил, что с удовольствием даст свое разрешение, но со своей обычной деловитостью добавил, что картины необходимо застраховать. Когда выставка закончилась, приехал директор школы, пристегнул десять холстов к своему автомобилю и уехал. Уверена, с Кандинским никогда до тех пор не обходились столь фамильярно. Возвращая картины, директор сказал мне, как много это значило для его школы.