Хамфри чрезвычайно гордился своим некрасивым телом, из которого словно выкачали весь воздух. Он все время прыгал по кровати и приговаривал: «Взгляни на меня! Ну, разве я тебе не нравлюсь? Разве я не красавец?» Я не имела желания проводить все выходные в постели, поэтому при любой возможности вытаскивала его на Всемирную выставку. Он хотел познакомиться с Марселем Дюшаном, и я устроила эту встречу, а он в ответ повел меня знакомиться с Андре Бретоном в его маленькой галерее «Градива». Бретон походил на льва, который расхаживает взад-вперед по своей клетке.

Хамфри приехал на вторые выходные, но на этот раз я отказалась покидать отель «Крийон», и ему пришлось снимать комнату одному. Со мной была Дебби, и я использовала ее в качестве предлога, чтобы не жить с ним. Мне вправду была невыносима мысль о том, чтобы провести вторые выходные с ним в постели. Мы встретились с Ивом Танги и спросили, не хочет ли он выставить свои работы в Лондоне. У Хамфри были безумные идеи касательно того, как можно оформить экспозицию. Никто из нас не понял, чего он хочет, но Танги вежливо согласился. Его, должно быть, привело в недоумение наше причудливое трио.

Наконец я сказала Хамфри, что наши отношения закончены, и в будущем мы можем быть только друзьями. Я обвинила в этом Гармана, сказав, что все еще в него влюблена. Мы стояли на одном из мостов через Сену, и я помню, как Хамфри зарыдал. Наверное, он рисовал у себя в голове картины удивительной жизни со мной, полной роскоши, веселья и сюрреализма. После того как мы разобрались с этим вопросом, мы замечательно провели время на Всемирной выставке, где состоялось мое первое знакомство с искусством модернизма.

После отъезда Хамфри ко мне приехал Гарман, чтобы обсудить последствия нашего расставания. Сложность в этом вопросе составляли дети, дом и квартира. Большого прогресса мы не добились, поскольку я, неожиданно для Гармана, сняла комнату на двоих, и мы в результате только и делали, что занимались любовью и гуляли по Всемирной выставке. Ему очень нравилось в Париже, где тогда у власти был Народный фронт[32].

Я умоляла Гармана не оставлять меня до тех пор, пока я не открою галерею, однако он был непреклонен и настаивал на том, чтобы к его приезду в Лондон между нами было все кончено. Я помню, как я целый день провела на выставке, и все это время у меня по щекам катились слезы. Это, впрочем, никак не повлияло на ситуацию. Гарман рассчитывал в скором времени начать жить с Пэдди, но, приехав в Лондон, он написал мне, что его ждало большое разочарование — Пэдди не собиралась уходить от мужа. В отношении меня его решение при этом не изменилось.

Мои дети приехали из Межева, и мы все вместе поселились в отеле «Крийон» с моей матерью. Это были наши последние дни, проведенные с ней; она умерла в ноябре в Нью-Йорке прежде, чем я успела с ней еще раз повидаться.

Когда я привезла детей в Англию, мы с Гарманом наконец смогли решить практические вопросы нашего разрыва. Он переехал в Хемпстед, а квартира осталась мне. Я отдала ему мебель и арендовала у него коттедж «Тисовое дерево». Он теперь работал на Коммунистическую партию, и деньги от аренды ему пришлись очень на руку. Он попросил меня разрешить Дебби и дальше приезжать по выходным с Пегин. Я была только рада, но с ее матерью возникло столько проблем, что все стало почти так же сложно, как при моем разводе с Лоуренсом. В конце концов мы решили, что Дебби будет приезжать каждые третьи выходные.

Через какое-то время наше сотрудничество с Хамфри исчерпало себя. У него было столько других занятий, что нам пришлось отказаться от совместной работы. Я наконец-то арендовала второй этаж здания на Корк-стрит и наняла свою подругу Уин Хендерсон в качестве секретаря. Она была чрезвычайно сообразительна, и, пока я ездила в Париж в попытке организовать выставку Бранкузи, она полностью отремонтировала помещение. Она дала моей галерее имя «Младшая Гуггенхайм».

В Париже Бранкузи не оказалось. Однако Марсель Дюшан и Мэри познакомили меня с Кокто, и мы решили предоставить ему первую выставку в галерее.

На тот момент я совершенно не разбиралась в искусстве. Марсель пытался просветить меня. Не знаю, что бы я делала без него. Для начала он объяснил мне разницу между абстракционизмом и сюрреализмом. Потом он познакомил меня с художниками. Все его обожали, и я повсюду встречала теплый прием. Он составил для меня план выставок и дал уйму советов. Именно он открыл мне двери в мир модернизма.

Через Марселя я узнала Жана Арпа, скульптора, изумительного поэта и занятнейшего человека. Он повез меня в Медон, чтобы показать модернистский дом, который он построил для себя и своей жены Софи. У каждого из них был свой этаж-мастерская, а весь сад заставлен скульптурами Арпа. Софи была художницей-абстракционисткой и скульптором. Его работы, скорее, относились к сюрреализму, но он умудрялся сохранять позиции по обе стороны баррикад и выставлялся с обеими группами. Софи, бывшая учительница из Швейцарии, работала редактором в интересном журнале под названием «Пластик». Арп пытался устроить карьеру Софи, а поскольку ее собственные работы не представляли собой ничего выдающегося, я не раз оказывалась в неприятной ситуации, когда он обращался ко мне с просьбами. Они вдвоем создали достойную скульптуру под названием «Sculpture Conjugale»[33]. Софи была чудесной женой. Она делала для Арпа все, а помимо этого еще умудрялась находить время для своих работ и журнала. Первое, что я купила для своей коллекции, была бронзовая скульптура Арпа. Он отвез меня в литейную мастерскую, где ее отлили, и я, влюбившись с первого взгляда, попросила подержать ее в руках. В ту секунду, когда я дотронулась до нее, я поняла, что должна ею обладать.

Наверняка я ехала в Париж в предвкушении чего-то нового, но я представить не могла, что меня ждет. Хотя я и поддавалась любым соблазнам на своем пути, но уже примерно год я была одержима странным созданием по имени Сэмюэль Беккет. Он появился в моей жизни на следующий день после Рождества 1937 года. До этого я имела с ним поверхностное знакомство — он бывал у нас на авеню Рей. Я знала, что он близок с Джеймсом Джойсом, что он был помолвлен с его дочерью и причинил ей много страданий. Беккет не работал на Джойса, как все утверждают с тех пор, хотя бесконечно выполнял его поручения. Секретарем Джойса тогда был русский еврей-интеллигент по имени Поль Леон, которого позже убили немцы.

Беккет был тощим долговязым ирландцем примерно тридцати лет с огромными зелеными глазами, которыми он никогда не смотрел на собеседника. Он носил очки, и казалось, он всегда витает где-то далеко и бьется над интеллектуальными вопросами; он участвовал в разговорах очень редко и никогда не говорил глупостей. Он был чрезвычайно вежлив, но несколько неловок. Он плохо одевался — носил узкие французские костюмы и не имел ни капли тщеславия в отношении своей внешности. Беккет принимал жизнь с фатализмом и считал, что ничего не может изменить. Он не состоялся как писатель и был чистым интеллектуалом. Я встретила его вновь у Хелен Джойс.