Тем вечером мы были в ресторане «Фукетс», где Джеймс Джойс устроил прекрасный ужин. Он много спрашивал меня о моей галерее в Лондоне и, как обычно, был обаятелен и хорош собой. На нем был красивый ирландский жилет, доставшийся ему от деда.

После ужина мы пошли к Хелен, а после этого Беккет предложил проводить меня домой. Я была удивлена, когда он взял меня под руку и провел до самой рю де Лилль, где мне одолжили квартиру. Он не давал мне ясно понять свои намерения, но в какой-то момент неловко попросил меня лечь рядом с ним на диван. После этого мы оказались в постели, где оставались до следующего вечера. Мы могли бы остаться там и дольше, но я договорилась об ужине с Арпом, у которого, к сожалению, не было телефона. Не знаю почему, но я вдруг упомянула шампанское, после чего Беккет бросился на улицу и вернулся с несколькими бутылками, которые мы выпили прямо в кровати. Уходя, Беккет попрощался очень просто и фаталистично, как будто мы больше никогда не увидимся: «Спасибо. Мне будет что вспомнить». За время его недолгого отсутствия Джойс, при котором Беккет практически состоял рабом, успел переволноваться. Хелен догадалась, что он со мной, так что наш секрет стал достоянием общественности. После этого я переехала в дом Мэри Рейнольдс, пока та лежала в больнице, и некоторое время не видела Беккета. Как-то вечером я встретила его на разделительном островке посреди бульвара Монпарнас. Должно быть, я бессознательно искала его в это время, потому что совсем ему не удивилась. Мы как будто пришли на условленную встречу.

Мы отправились в дом Мэри и провели там двенадцать дней. Нам было суждено быть счастливыми вместе только это короткое время. Из тринадцати месяцев, что я была влюблена в него, воспоминания о тех днях остались для меня самыми волнительными. Он был тоже влюблен, и мы оба находились в крайнем интеллектуальном возбуждении. После смерти Джона я не имела возможности ни с кем разговаривать на своем, а точнее, на его языке. И вот неожиданно я вновь могла говорить все, что я думаю и чувствую.

Несмотря на то что я открывала в Лондоне галерею модернизма, я сама предпочитала старых мастеров. Беккет сказал мне, что современное тебе искусство нужно воспринимать как живое существо. Помимо Джеймса Джойса у него было две страсти: Джек Йейтс и голландский художник Гер ван Вельде, мужчина примерно сорока лет, чье творчество полностью поглотило влияние Пикассо, и Беккет хотел, чтобы я устроила выставки их обоих. Я не могла ни в чем ему отказать. Джек Йейтс, к счастью, осознал, что его живопись совершенно не соответствует духу моей галереи, и не принял предложения. Но выставку ван Вельде я все же провела. Чтобы порадовать Беккета, я даже купила несколько его картин, похожих на Пикассо, — тайно и под разными именами, — а потом ван Вельде, не зная об этом, потребовал с меня пятьсот долларов, в которых я не могла ему отказать.

Беккет писал и приносил мне свои работы. Я считала, что у него плохие, слишком детские стихи. Однако одна из его книг, «Мерфи», которую тогда только издали, была определенно незаурядна, как и его предыдущий анализ Пруста. Полагаю, он во многом находился под влиянием Джойса, но его собственные своеобразные и мрачные идеи были достаточно оригинальны и проникнуты великолепным сардоническим чувством юмора.

Больше всего в нашей жизни мне нравилось, что я никогда не знала, в какое время дня или ночи он явится. Он приходил и уходил совершенно спонтанно, и меня это приводило в восторг. Он был постоянно пьян и бродил словно во сне. У меня было много дел, связанных с галереей, и часто мне приходилось во второй половине дня уходить на встречу с Кокто, чьей выставкой должна была открыться моя галерея. Беккет протестовал: он хотел, чтобы я оставалась с ним в постели.

Есть какая-то ирония в том, что мне пришлось искать для себя занятие, когда я лишилась личной жизни, а теперь, когда она снова у меня появилась, ей приходилось жертвовать. На десятый день нашей связи Беккет изменил мне. Он позволил своей подруге из Дублина забраться к нему в постель. Не помню, как я узнала об этом, но он признался и сказал, что просто не стал ее прогонять, когда она пришла к нему, и что заниматься любовью, не будучи влюбленным, — все равно что пить кофе без бренди. Из этого я заключила, что я в его жизни — бренди, но тем не менее пришла в ярость и заявила, что все кончено. Он позвонил мне на следующий вечер, но я была так зла, что не стала с ним разговаривать. Через несколько минут после этого неизвестный маньяк вогнал ему нож между ребер на авеню д’Орлеан, и его увезли в больницу. Я ни о чем не подозревала, но поскольку собиралась в Лондон, то захотела попрощаться с Беккетом. Когда я позвонила в его отель, хозяин рассказал мне, что случилось. Я чуть не сошла с ума. Я объехала все госпитали Парижа, но не нашла его. В конце концов я позвонила Норе Джойс, и та мне сказала, где он. Я сразу же отправилась туда и оставила ему цветы и записку, в которой говорила, как я люблю его и что все ему простила. На следующий день его навестил Джойс, и вместе с ним я. Секретарю наполовину слепого Джойса потребовалось много времени, чтобы провести его в палату. Я же, ведомая каким-то чутьем, сразу же бросилась в нужную дверь и нашла Беккета. Он удивился, так как думал, что я уже уехала в Лондон. Он был очень рад. Я попрощалась с ним. Я знала, что оставляю его в надежных руках Джойса и что он будет долго прикован к постели. Мне нужно было возвращаться в Лондон на открытие своей галереи, но я намеревалась вернуться в Париж при первой возможности.

Подготовить выставку Кокто оказалось непростым занятием. Чтобы поговорить с Кокто, надо было ехать к нему в отель на рю де Камбон и пытаться добиться от него ответов, пока он лежал в кровати и курил опиум. Дым пах приятно, но мне было не по себе обсуждать деловые вопросы в такой обстановке. В один вечер он решил пригласить меня на ужин. Он сидел напротив зеркала, стоявшего за моей спиной, и весь вечер не мог оторвать от себя глаз. Он был невероятно красив с его длинным восточным лицом и изящными руками с заостренными пальцами, так что я могу понять, чем его заворожило собственное отражение.

Беседы с Кокто не уступали очарованием его лицу и рукам, и я с нетерпением ждала его приезда в Лондон на выставку, но ему не позволило здоровье. Тем не менее он написал предисловие к каталогу, а Беккет его перевел.

В Лондоне я жила в страшной суматохе. У меня было столько дел, что я не знаю, как я только выжила. Сначала мне надо было меблировать свою квартиру, поскольку я отдала всю мебель Гарману. Потом мне нужно было подготовить галерею к открытию и пригласить на него сотни людей, а также напечатать и разослать каталог и приглашения. К счастью, на открытие прилетели Мэри Рейнольдс и Марсель Дюшан, и Марсель сам красиво развесил всю экспозицию.

Кокто прислал мне порядка тридцати оригинальных рисунков, сделанных для декораций к его пьесе «Рыцари Круглого стола». Кроме того, я одолжила мебель, которую он сам разработал для спектакля, и набор тарелок, выдержанных в том же духе. В схожем стиле он сделал еще несколько чернильных рисунков и два — на льняных простынях специально для выставки. Один из последних представлял собой аллегорическую зарисовку под названием «Страх, дающий крылья Мужеству», на которой среди прочих был изображен актер Жан Маре. У него и еще двух фигур декадентского вида имелись лобковые волосы. Кокто приколол на них сверху листья, но они все равно вызвали большой скандал на британской таможне, которая задержала рисунок в Кройдоне. Мы с Марселем бросились вызволять его. В ответ на мой вопрос, чем их смущает нагота в искусстве, они ответили, что смущает их не нагота, а лобковые волосы. Пообещав не выставлять рисунок на публике, а только показывать друзьям в своем кабинете, я смогла забрать его у них. Мне так полюбилась эта работа, что я в итоге купила ее.