Кларенс отворил калитку и провел меня в огороженный сад с сырой, болотистой почвой. Тропинка, выложенная кирпичом, петляла среди мутных, коричневых луж, собравшихся в низинах, зловонный воздух кишел москитами. Кларенс сообщил, что мы находимся в саду перевернутых скульптур: оказалось, что в ямах размещены произведения аллегорического искусства. «Но возникли проблемы», – сообщил он, и глаза его забегали. Я попросил рассказать подробнее, и Кларенс признался, что один из учеников упал в «скульптуру» – то есть в яму, – где ему пришлось коротать ночь в компании разложившегося трупика грызуна или, возможно, небольшой кошки; когда утром его обнаружили, он был в лихорадке и бредил. В забытьи ребенок говорил вещи, заставившие директрису заподозрить неладное. Она попросила опустить ее в самую глубокую из ям, для чего пришлось нанять воловью упряжку – вспоминая об этом, Кларенс повеселел, – после чего выяснилось, что тончайшая резьба, заказанная ею скульптору и представленная на эскизах, на деле отсутствует; директрису обманули. «А какая разница?» – спросил скульптор, когда ему предъявили претензии. – Какой смысл тратить свой талант на яму в земле, которую все равно никто не увидит? Истинное мастерство в том, чтобы заставить вас поверить, будто там, в яме, что-то есть; мне это удалось, а значит, моя цель достигнута».

«Увы, я так не считаю», – возразила директриса.

Она осмотрела другие скульптуры, и те тоже оказались сработанными грубо, топорно. За садом ухаживать перестали, и он постепенно пришел в упадок, ямы наполнились водой и мертвыми листьями. Лишь одна скульптура, первая из заказанных директрисой, точно соответствовала эскизам. Кларенс отвел меня к ней. Она находилась в отдаленной части сада и изображала директрису, сидящую на пятящемся коне, глаза которого были завязаны. Впрочем, «изображала» – слово не совсем подходящее, ибо смотрящий на нее видел только прямоугольную мраморную плиту, которую можно было бы назвать «постаментом», если бы речь шла об обычной статуе. Чуть дальше виднелась еще одна такая же плита. Я указал на нее и спросил:

– Еще одна подземная статуя? Я думал…

– Нет, вы просто не видите дыру в воздухе, так как воздух и его отсутствие одинаково прозрачны. Дыру нужно заполнить чем-то – цветным газом или дымом… Хотя они все равно вытекут…

Я стал свидетелем сооружения новых экспонатов коллекции. Директриса следила за подготовкой с едва сдерживаемым восторгом, часто вмешивалась, исправляя детали, на которые, насколько я мог судить, никто, кроме нее, не обратил бы внимания. К примеру, она заставила плотника заменить все шурупы с потайными головками в шкафчике из красного дерева (если можно назвать шкафчиком то, у чего нет дверей) на шурупы с левосторонней резьбой, которые пришлось заказывать в скобяной мастерской в Питтсфилде, такой они оказались редкостью. И даже после этого велела разобрать уже готовый шкафчик, чтобы сделать его внутренние стенки зеркальными, хотя я более чем уверен, что после второй сборки, когда шурупы закрутили против часовой стрелки, внутрь шкафчика никто никогда не заглядывал. Но даже после того, как все было готово, окинув шкафчик долгим пристальным взглядом, она отвернулась от него с нескрываемым разочарованием и даже отвращением, как ценитель искусства отворачивается от дешевой подделки. По-видимому, объекты из края мертвых обладали неким неуловимым свойством, которое не представлялось возможным воссоздать из материалов из нашего мира. Но директриса не оставляла попыток. Слишком сильна была ее тоска по увиденному.

Глубокоуважаемый мистер Стокер, голос мой слабеет. Он словно проваливается внутрь меня, будто мое тело с каждым днем все больше нуждается в нем и приготовило ему задачу поважнее, чем сетовать на мои страдания. Скоро я буду говорить лишь сама с собой.

Может, это и значит «смерть»?

Сомневаюсь.

Когда я говорю, я кашляю; когда я кашляю, у меня течет кровь; говорить теперь означает истекать кровью. Я натягиваю носовые платки с пятнами крови на пяльцы для вышивания, проставляю на каждом дату и время и откладываю для дальнейшего изучения. Я могу разглядывать их часами. Эти пятна говорят о многом.

Знаете, я всегда ощущала себя своего рода будущим трупом. Я пытаюсь взглянуть на себя с точки зрения другого человека, рожденного позже, и вижу странно одетого исторического персонажа, который даже не воспринимается вполне живым, из плоти и крови. Рядом с другими, более живыми людьми я выгляжу невидимкой в платье. Поэтому ни капли не сомневаюсь, что смерть для меня будет только началом. В каком-то смысле я уже мертва.

Кошка вернулась. Я-то думала, ей конец, но она вернулась, представляете?

Мне только одно не дает покоя. Если я – никто, как я могу вернуться? Если каждое слово – аккорд, а каждый голос – хор, если каждое «я» – портал, сквозь который льются призрачные голоса, а каждый призрак – скопище других призраков, которые, в свою очередь, тоже являются скопищами, вместилищами для голосов друг друга, значит, или никого не существует вовсе – бесконечные ряды нулей, – или мы все – одна безликая Масса и неотличимы друг от друга, или должен быть один невообразимо древний Кто-то, кто первым заговорил и, следовательно, единственный во всем мире не может быть проводником для призраков.

Кошка вернулась, да, но кто она теперь? Пещерная Кассандра, сухопутная рыба, амбициозная водоросль? Никто и много кто, как и все мы. Имя. Оболочка. Троянский конь, пустой внутри.

Но именно эта пустота открывает двери.

Однако давайте представим живого коня, могучего, с развевающейся гривой – он не говорит о себе «я», но все же он есть, он ходит и испражняется, где ему вздумается. У коня нет «я», которое можно было бы отделить от коня, потому у коней нет и призраков. А вот насчет кошек я не уверена.

Но если «я» не существует, кто пишет это письмо? Пожалуй, лучше мне поскорей его закончить.

Но я забыла главное: у нас снова смертельный случай. Один глупый мальчишка услышал мое мимоходом сделанное замечание про кровь (в обращении к ученикам на уроке Слышимой Речи) и решил испробовать теорию на практике. Быть может, он надеялся таким образом досадить мне? Ведь мало того, что школьная казна из-за него оскудела, на нас теперь направлено самое пристальное внимание слуг закона. Начальник полиции, дряхлый, трясущийся старикашка, вывел меня из себя расспросами и намеками. Мол, я сама вырыла яму, сама в нее и попалась. Заявил, что знал моего отца; не сомневаюсь, ответила я, и моего деда и прадеда наверняка тоже. Затем я притворилась, что позволила отцу произнести: «Здравствуй, Том». Начальник так побелел, что я чуть не расхохоталась в голос, но зеркало, затянутое черным крепом, напомнило, что время для шуток неподходящее.

Возможно, вам любопытно узнать мою теорию касательно крови. Она заключается в следующем. Если предположить, что все выделяемые нами субстанции являются формами речи, кровь и кровотечение можно сравнить с последним словом, рубежом, за которым известный мир исчезает. Часто кровотечение в буквальном смысле становится последним нашим высказыванием. В нем форма и содержание объединяются, ибо смерть, источник и пункт назначения любого высказывания, также является его конечным следствием. Мало того, кровь – самое красноречивое доказательство того, что любая речь продиктована умершими. Ибо что такое кровь, как не слияние клеток наших родителей? Пытливый взгляд смотрящего в микроскоп увидит в капле, размазанной по предметному стеклу, семейное древо в миниатюре, только вместо листьев у него – улыбающиеся частицы, выкрикивающие: «Не забывай меня!».