– Слушай, – Симка не на шутку обозлилась, – у тебя самого дети есть?

– Не твое дело.

– Так я и думала: дети есть и живут с матерью. – Иногда Серафима поражала не только женскими прелестями. Особенно когда злилась.

Виктор напряженно молчал, а Санька оглянулся через плечо и подмигнул Симе.

– Ты в своей жизни разберись, – почувствовав поддержку, вдохновилась Сима, – безупречный ты наш.

Затылок Виктора красноречиво говорил о состоянии хозяина – оно было на грани аварийного.

– А ты в своей уже разобралась?

– Разобралась.

– Давно ли? – Зеркало рикошетом отправило в Серафиму презрительный взгляд.

– Твое-то какое дело?

– Какое мое дело? – Плотников резко сбросил скорость и прижал машину к обочине. Квасов при этом свалился на Серафиму, а сзади раздался яростный сигнал, и мимо пронесся джип.

– Витек, Витек, – сунулся Саня, но был остановлен невидящим взглядом – взглядом василиска.

Плотников резко обернулся, приблизив к Симке искаженное сдерживаемой злобой лицо:

– Какое мое дело?

Саня вцепился в Плотникова:

– Витька, брось, не заводись. Давай, поехали, – негромко попросил он друга.

– Я в порядке, Саня, я в порядке, – отвел Санину руку Виктор, – я ей все доступно сейчас объясню, на пальцах. Зачем я четыре года на пузе ползал по горам? Чтобы каждая дура трахалась с пастухами? И я при этом молчи?

– Какие горы, какие пастухи? – проблеяла Симка. Она совершенно не понимала, о чем речь.

– Те самые, дорогуша, – оскалился Витька, – те самые. Кавказские называются. Думаешь, я воевал, и Тоха, и Лешка, и все братишки для того, чтобы наши бабы ноги раздвигали перед нохчами? Это что ж за паскудство такое, а?

– Перед кем? – Симка даже забыла обидеться на раздвинутые ноги, так непонятно говорил Виктор. Как на эсперанто.

– Чеченцами! – выплюнул Виктор. Салон наполнился жгучей ненавистью, настоянной на отчаянии и боли.

Симка вжалась в спинку сиденья.

– Но они же все разные, – пробормотала она дрожащими губами.

– Разными они были, может, лет пятнадцать назад. А сейчас – все одинаково ненавидят нас.

– Я тебе не верю! – выкрикнула Симка и разразилась слезами.

Квасов от Симкиного крика завозился и открыл глаза.

– Опять ты? – сонно пробурчал он и махнул перед носом ладонью, пытаясь прогнать видение.

– Не веришь? А ты поезжай туда, почувствуй на собственной шкуре! Сидит на всем готовом, в тепле, в добре, и не верит она!

– Вить, – снова подал голос миротворец Саня, – отстань от девушки, ты же видишь, она расстроена.

Поздно. Обвинения легли могильной плитой на Серафиму, стали последним испытанием в этот вечер плохого дня. Симке захотелось умереть, только не слышать прокурорский голос.

Виктор осклабился:

– Как же, такую расстроишь! Поплачет – меньше на толчок сбегает.

– Ты злой, – прорыдала Симка, – злой!

– А как я буду добрым, – снова взвился Виктор, – если я прихожу с войны, а здесь такие, как ты, дуры комолые, любовь крутят с теми, кого я там не замочил.

– Это не война! – запротестовала Симка. – Это жизнь! И отстаньте от меня, все! Война, война! Задрали! У вас везде война. И там и здесь! А жизнь где? Раз у самих жизни нет, то и у других ее не должно быть? Да ты просто завидуешь!

– Чему?!

– Ты не способен чувствовать ничего, а другие – способны!

– Ну и кто тут способен чувствовать? Пастух твой? Где же он тогда? – Это был сильный аргумент.

Крыть было нечем, Симка рванула новенькую ручку замка, чуть не выдернув ее с мясом, толкнула дверь, вырвалась на волю и, сотрясаясь от душивших рыданий, побежала по дороге.

Мимо с шумом проносились машины, Симкина тень в свете фар удлинялась до бесконечности и исчезала на границе между светом и тьмой.

Сима быстро выдохлась и побрела, не разбирая дороги, по лужам и грязи. Слезы мешались с дождем, лезли в рот.

– Ой, Божечки, ой, миленький, какая же я дура, – приговаривала Сима, слизывая соленые капли.

«Ситроен» наконец тронулся следом, обогнал, перекрыл пути к бегству и затормозил.

– Сима, садись, – позвал Саня, выходя из машины, – давай, давай. Поедем домой. Тебя уже, наверное, дети потеряли. Не сердись на Витьку, он отличный парень на самом деле.

– Просто душка, – пробубнила Симка в нос.

Чесноков мягко подтолкнул Серафиму к радушно распахнутой дверце, за которой похрапывал ветеран Квасов. Юн-Ворожко с обреченным видом приткнула на сиденье зад, исхудавший от переживаний. Ни о каких десяти кулаках речи не могло быть, а всего-то день прошел.

– Девочка моя, – сонно пробормотал Квасов, устраиваясь на Симкином плече, – ты такая потрясная…

Новогодняя ночь катилась к завершению. Исполнив все куплеты, прочитав все стихи, получив подарки и набив животы вкусностями, дети уже видели сны, а Квасова не покидало иррациональное чувство, что ему никуда не надо, что он уже дома.

Вообще, в процессе застолья с Антоном случилась какая-то странная метаморфоза. В самом начале, пока не появились пельмени, Квасов еще пребывал в состоянии повышенной боеготовности, но после пельменей заметно размяк. Маленькие, на один зуб, сочные, ароматные, одинаковые, как пуговицы, пельмени сами прыгали в рот и изгоняли бесов раздражительности и злобы.

Молочный поросенок, запеченный с гречкой и грибами, посадил цепного пса внутри Квасова на якорную цепь. В ту минуту все и случилось – в том смысле, что Рубикон был перейден. Бесовское войско было смято и рассеяно, и участь его была жалкой, а цепной пес Квасова уже ел с руки.

– М-м-м, – одобрительно промычал Антон, отведав поросенка, – кто готовил?

– Сима. Она у нас способная, – с гордостью отрекомендовала Наина.

С поразительной скоростью Антон сметал все, что Симка подкладывала ему в тарелку.

Белые розы, принесенные Квасовым, стояли в вазе с пихтовыми ветками. Салфетки, скатерть, серебро, прозрачный фарфор и свечи дополняли сервировку и придавали особую прелесть разговору – о таком празднике Квасов не мог и мечтать.

Разговор крутился вокруг общих тем, пока Наина ловко не перескочила к воинской службе и не сравнила ее со служением Богу.

– И монашество, и воинство строится на отречении, – делилась наблюдениями Наина, – и те и другие – избранные. Насколько я помню, существовали даже какие-то кастовые рамки: дочь священника могла выйти замуж либо за священника, либо за человека военного сословия. Мистический дух, отшельнический какой-то присущ и тем, и тем. По-моему, это вообще неисследованная тема. Это мое, конечно, мнение.