— Ничего ты не доказал, — прошипела Эржебет, стараясь принять надменный вид. — Это всего лишь… как там говорят ученые мужи… реакция организма? Не льсти себе, я вовсе не покорена твоим тухлым величием.

— Да неужели? — Гилберт вдруг понизил голос до вкрадчивого шепота. — Кто же тогда недавно ночью все кричал «Гилберт! Гилберт!»? И просил сильнее и больше?

Эржебет вспыхнула, с силой оттолкнула его от себя, попыталась ударить кулаком в челюсть. Но Гилберт перехватил ее руку, больно сжал запястье. Тогда она со всей злостью пнула его в колено, он не удержался на ногах и повалился на ковер, увлекая Эржебет с собой. При падении Гилберт растерялся, ослабил хватку, и Эржебет высвободила руку, уперлась ладонями ему в плечи, придавливая к полу. Эржебет смотрела на Гилберта сверху вниз, тяжело дыша от еле сдерживаемого бешенства.

— Почему я?! — выкрикнула она ему в лицо. — Как будто мало вокруг смазливых девиц, которые только рады будут запрыгнуть тебе в койку! Как же — блистательный Гилберт Байльшмидт, герой и победитель! Чего ты ко мне привязался? Или это для тебя такая игра — завоевывать непокорные крепости? Развлечение? Утащил меня к себе, пользовался, как хотел…

Она не договорила, потому что Гилберт рванулся, перекатился, и вот уже Эржебет оказалась на полу, а он нависал над ней, яростно сверкая глазами.

— Какие еще девицы? Какое развлечение? — Он едва не рычал. — Мне нужна только ты!

«Только ты», — разнеслось у нее в голове.

Почти признание.

— Гил, тогда скажи, кто я для тебя? — Эржебет потянулась, взяла лицо Гилберта в ладони, ощутив, как его колотит от возбуждения. Она посмотрела ему в глаза, стараясь заглянуть в самую душу, пробиться сквозь все заслоны, которые он поставил, и увидеть правду.

— Ты… для меня… — Он накрыл ее руку ладонью. — Ты… я…

Гилберт пытался что-то сказать, лицо его исказила мука, словно он боролся с самим собой. Он сжал пальцы Эржебет с такой силой, что, казалось, вот-вот сломает хрупкие кости.

— Черт, — простонал Гилберт, вдруг практически упал на Эржебет, стиснул ее в объятиях.

— Ты моя, — сдавленно выдохнул он. — Не убегай больше от меня… не убегай… не то я…

В его голосе удивительным образом сочетались угроза и мольба. Эржебет охватило необъяснимое ощущение, что Гилберт хотел сказать вовсе не это, а что-то другое, но не смог.

— Моя… — сипло выдохнул Гилберт, снова завладевая губами Эржебет.

Он целовал ее так пылко, будто от этого зависела его жизнь, будто он мог дышать лишь ее дыханием. И она снова позволила себе забыться, отбросить все вопросы, погрузившись в обжигающие волны страсти. Не думать, а чувствовать.

«Мой Гил».

Позже они сидели на кровати, Гилберт обнял Эржебет, прижался грудью к ее обнаженной спине, склонив голову ей на плечо. Эржебет медленно, будто успокаивая большого зверя, поглаживала его предплечье.

— Возвращайся со мной в Берлин, — шепнул Гилберт. — Давай заключим союз.

«Заключим союз… Это ведь можно расценить и как единственное возможное для таких как мы предложение руки и сердца. Вот только…»

— И кем же я буду в этом союзе? — Эржебет невесело улыбнулась. — Одной из провинций будущей Великой Империи, о которой ты всегда столько грезил?

— Нет, — обронил Гилберт и замолчал.

Эржебет уже не ждала ответа.

«Может быть, мне сказать самой? Я тебя люблю. Это ведь так просто. Всего три слова. Но, черт возьми, как же сложно их произнести… как же страшно. И как он отреагирует? Засмеется… возгордится…»

В одном она была уверена точно — ответного признания не будет.

— Мы не сможем заключить союз, — наконец произнесла Эржебет. — Сейчас неподходящая ситуация.

«А еще я боюсь. Боюсь, что если заключу союз с тобой, то потеряю себя, растворюсь в алом мареве, как в эту неделю наваждения».

— Ты говоришь прямо как Фриц. — Гилберт тихо хмыкнул. — Он тоже читал мне нотации о европейской политике, о благоразумии.

— Верно читал. Твой король очень мудрый, цени его и почаще прислушивайся. — Эржебет не смогла сдержать легких назидательных ноток в голосе.

— Какие же все кругом умные. Один я идиот, — проворчал Гилберт и чуть сильнее стиснул ее плечи.

— Знаешь, Гил, а давай мы… — Эржебет замялась, подбирая слова. — Будем встречаться как обычные люди. Если мы будем не Пруссией и Венгрией, а Гилбертом и Эржебет, то все будет в порядке.

Гилберт долго молчал, она не видела его лица, но чувствовала исходящее от него напряжение.

— Хорошо, — наконец проговорил Гилберт, будто ставил жирную точку.

Эржебет вздохнула с облегчением. Она опасалась, что он вполне может проявить во всей красе свою буйную натуру, наплюет на политику, условности и запреты, даже на сопротивление Эржебет — закинет ее на плечо и унесет с собой.

— Вот и славно. — Эржебет едва сдержалась, чтобы не добавить «хороший мальчик». — Тогда я буду приезжать к тебе в Берлин или ты в мою столицу. Только, пожалуйста, не появляйся больше в усадьбе Родериха, это опасно. Удивительно, как ты вообще смог сюда пробраться.

— Не недооценивай меня, Лизхен. — Раздался мягкий смех у нее над ухом. — Раз уж я мог подкрасться к оленю так, что он и не догадывался о моем существовании, пока не получал стрелу в горло, то и мимо караула, который Родди везде понаставил, прошмыгнуть смогу.

— И все же не приходи сюда от греха подальше.

«Иначе я искусаю губы до крови, пытаясь не кричать».

— Это такой о-о-очень тонкий намек на то, что мне пора собирать вещички и проваливать?

Объятия ослабли, и Эржебет, обернувшись, легко чмокнула Гилберта в губы.

— Нет, это толстый намек на то, чтобы ты входил через дверь, а не через окно, как герой какого-нибудь романа.

С этого дня начались их новые отношения, которым Эржебет затруднялась дать название. Хотя кто угодно, взглянув со стороны, не поколебавшись, сказал бы: «Любовники». Но она ненавидела это слово, дышащее тяжелыми духами развратно одетых фрейлин, пудрой их по-женски жеманных кавалеров. Фальшью. Эржебет даже мысленно старалась его не произносить. Их с Гилбертом связь была чем-то совершенно иным, далеким от обычного флирта, которым развлекались аристократы при погрязших в пороке европейских дворах. Чем-то более глубоким, особенным. И очень-очень сложным. В их спальне не звучали слова любви, комплименты и клятвы верности. Они вообще никогда не обсуждали свои чувства. Но, тем не менее, Эржебет хотя бы раз в месяц приезжала на несколько дней в Берлин. Или под окнами ее старого замка в Буде появлялся всадник со снежно-белыми волосами.

Так прошел год, затем еще и еще. Эржебет уже привыкла, не требовала признаний, не задавала своего рокового вопроса, не пыталась выяснить, что же чувствует Гилберт. Она приняла все, как есть, и наслаждалась тем, что он рядом. Она была почти счастлива… Вот только вечно живущая страна никогда не может быть счастлива вечно.