Он пригласил меня, несмотря на то, что я промок до нитки, к своему ковру в палатку, и дал мне новую одежду. Насытившись, мы улеглись и безмятежно проспали всю ночь, слыша, как дождь барабанит по двойному холсту палатки.

Утром мы встали с рассветом и поднялись на высокую гряду. На всех вершинах были белые купола снега.

Когда мы вышли из-за последнего кряжа, нам прямо в лицо ринулся северо-восточный ветер, такой холодный и пронизывающий, что у нас перехватило дыхание, и мы поспешно вернулись под прикрытие. Казалось, что ветер окажется для нас роковым, но мы сбились в кучу и с трудом пробились сквозь него под полуприкрытие долины.

Сердж и Рамейд были испуганы новой болью в легких, и им казалось, что они задыхаются. Чтобы избавить их от морального страдания проходить через дружественный лагерь, я провел наш маленький отряд за холмом, где расположился Мавлюд.

В этом месте, на высоте 4000 футов над уровнем моря, расположился отряд Мавлюда и стоял здесь в течение двух месяцев без помощи. Они были вынуждены жить в неглубоких окопах у холма. У них не было другого топлива, кроме чахлой, сухой полыни, на которой они через день пекли хлеб. Они не имели другой одежды, кроме летней формы цвета хаки, по образцу британской формы. Они спали в ямах, полных паразитов, на пустых или полупустых мешках от муки, свившись клубком в шесть или восемь человек, чтобы на всех хватило поношенных одеял.

Почти половина из них погибла или заболела от холода и сырости, все же остальные остались на посту, ежедневно обмениваясь выстрелами с турецкими форпостами, и только непогода спасала их от сокрушительной контратаки. Мы многим были обязаны им, еще более Мавлюду, который своим мужеством укреплял в них сознание долга.

Весь наш день был полон трудностей. Почва горного кряжа у Абу эль-Лиссана покрылась корой от мороза, и нам мешал лишь жгучий ветер, слепивший глаза. Но затем опять начались наши мучения. Верблюды вышли к подножию вала из скользкой глины вышиной в двадцать футов и беспомощно заревели, словно желая сказать, что они не смогут втащить нас наверх. Мы соскочили, чтобы помочь им, но сами почти так же соскальзывали обратно. Наконец, мы сбросили наши новые сапоги и босиком втащили верблюдов наверх по склону.

До захода солнца нам пришлось спешиться не менее двадцати раз. Дождя, однако, не было, и мы непоколебимо продолжали двигаться на север. К вечеру мы достигли берега речки Басты, что означало, что мы делали более мили в час. Из опасений, что завтра и мы и наши верблюды окажемся слишком измученными, чтобы передвигаться с такой же скоростью, я во мраке двинулся через ручей. Он казался вздутым, и животные топтались на месте, опасаясь воды. Нам пришлось продолжать путь пешком и пересечь три фута холодной воды.

На высоком берегу ветер оглушил нас, словно ударив кулаком. Около девяти часов вечера мои спутники бросились с криками на землю и отказались идти дальше. Мы выстроили наших девять верблюдов тесным рядом и разлеглись между ними с полным комфортом. У каждого из нас было по два армейских одеяла и по пакету с хлебом. Таким образом, мы могли беззаботно спать в грязи и холоде.

На рассвете мы, освеженные, двинулись вперед. Погода смягчилась, но все сделалось серым, и в серой мгле неясно маячили покрытые угрюмой полынью горы. В туманных долинах тающий снег образовал ленивые потоки, и наконец, опять начали падать густые мокрые хлопья. В полдень, казавшийся сумерками, мы достигли заброшенных развалин Одроха.

Я хотел взять вправо, чтобы до Шобека избежать встречи с бедуинами, но наши спутники хавейтат повели нас прямо к их лагерю. Они были истощены, так как за семь последних часов мы проехали шесть миль. Двое моих людей атейба были не только истощены, но и деморализованы и, взбунтовавшись, поклялись, что ничто на свете не сможет их заставить отказаться от гостеприимства племени.

Лично я чувствовал себя вполне свежим и бодрым, и ненужная задержка раздражала меня. То, что Зейд сидел совершенно без денег, являлось для меня великолепным предлогом, чтобы поехать вперед одному. Это было вполне безопасно, ибо в такую погоду ни один турок или араб не высовывал носа наружу, и дороги были в моем безраздельном распоряжении. Я забрал у Серджа и Рамейда их четыре тысячи фунтов и, выругав их трусами, какими они в действительности не были, отпустил их и уехал.

На заходе солнца снег перестал падать. Мы шли вдоль реки и увидели бурую колею, идущую по противоположному холму, по направлению к деревне. Я хотел пересечь ее, но меня ввела в заблуждение тонкая кора, которой подернулись лужи, и я провалился под лед (который резал, как нож) и так глубоко зарылся, что стал опасаться, что мне придется провести всю ночь, увязнув до половины в мерзлой тине или, пожалуй, и совсем не вылезть из нее, что означало медленную смерть.

Водейха, эта понятливая верблюдица, отказалась идти в болото и, стоя в недоумении на твердой полосе, спокойно смотрела на мой полет в грязь. Все же я, при помощи уздечки, которую все еще держал в руках, старался заставить ее подойти поближе. Затем сразу откинулся назад в хрустящую трясину и, отчаянно цепляясь руками, схватил ее за шерсть лодыжек. Она испугалась, отпрянула назад и этим движением вытащила меня. Мы с ней поползли дальше вдоль по руслу на безопасное место и перешли там, после того, как я с опаской сел в воду и смыл налипшие комья зловонной тины.

Дрожа, я снова стал подыматься. Мы дошли до пригорка и спустились к основанию правильного конуса, вершина которого, как бы увеличенная стеной старого замка Монреаль, величественно выделялась на ночном небе. Морозило, и почва была твердой, сугробы снега, высотой в один фут, лежали по обеим сторонам тропинки, идущей зигзагами по холму. Сверкающий лед отчаянно хрустел под моими голыми ногами, когда мы подошли к воротам, и я, для достойного вступления, взгромоздился на терпеливую спину Водейхи и сел в седло. Я немедленно раскаялся в этом, так как только благодаря тому, что я пригнулся к ее шее, я избежал удара о камни свода, когда она рванулась, перепуганная этим странным местом.

Я знал, что ишан Абд эль-Маин должен был еще находиться в Шобеке, и уверенно проехал вдоль безмолвной улицы, озаренной светом звезд. На перекрестке меня кто-то окликнул хриплым голосом, Я спросил, где находится Абд эль-Маин, и мне ответили, что в доме управителя.

Подъехав туда, я крикнул. Дверь распахнулась, и в клубах повалившего оттуда дыма появились темные лица, разглядывавшие меня. Я дружески поздоровался с ними, говоря, что я приехал, чтобы съесть барана с хозяином. Один из рабов осветил мне каменные ступени, ведущие к входным дверям, и провел меня между множеством слуг сквозь извилистый коридор, заливаемый водой через худую крышу, в крошечную комнату. Там на ковре возлежал Абд эль-Маин. У меня дрожали ноги, и я опустился возле него. Пока я стягивал с себя вещи и развесил их сушиться перед огнем, он отыскал мне плащ. Затем Абд эль-Маин хлопнул в ладоши, чтобы поскорее подали ужин.

Он объяснил мне, что с ним тут двести людей, и у него совершенно нет ни провианта, ни денег, а посланные им гонцы к Фейсалу застряли в снегах. На это я, также хлопнув в ладоши, приказал принести мои седельные мешки и поднес ему в подарок пятьсот фунтов до получения им денежной помощи. Казалась забавной моя причуда поехать зимой одному с тяжелым грузом золота.[60] Но я повторил, что Зейд, как и он, находится в крайней нужде.