— Вот ужас-то, папенька. И что ты находишь в этом забавного?

Дмитриевский пожал плечами — когда бывший солдат, откликавшийся на имя Влас, рассказывал обо всем этом, ему показалось, что сие забавно. Но вечером при свете свечи у едва теплой буржуйки это выглядело уже не смешно, а страшно и как-то… бессмысленно кроваво.

Большевики и матросы забирали все больше власти. Матросы стали уводить «лишних людей» — так называли интеллигенцию и бывших богачей — на корабли. Но оттуда никто не возвращался: кто-то сгорал в корабельных топках, кого-то бросали за борт. По слухам, не менее пяти сотен одесситов навсегда исчезли где-то в порту. Большевики оказались куда страшнее самых отъявленных бандитов — они официально брали заложников и конфисковывали ценности. Собственно, бандиты тоже не отставали, зарезать могли даже за краюху хлеба.

Дмитриевский боялся оставлять дочь одну дома… Но не уходить на заработки не мог — о том, что дочь будет голодать, он даже думать боялся. И мысленно все просил прощения у жены, что довел семейство до такого бедственного состояния.

* * *

То был последний вечер, когда Рита беседовала с отцом. Утро четырнадцатого января выдалось солнечным и на диво теплым, но отец, правда не без давления Риты, все-таки надел теплое пальто со смушковым воротником.

— Доченька, никому не открывай…

— …на улицу не выйду, дождусь тебя. Не волнуйся, папочка.

Отец рассеянно поцеловал дочь в лоб и закрыл за собой дверь. Должно быть, он уже прикидывал, как отремонтировать особо упрямый мотор, который не поддавался весь вчерашний день.

Для Риты стало привычным в относительной тишине дома ждать прихода отца, не вздрагивать от зычных мужских голосов на улице, грохота и звона выпадающих или выбиваемых стекол, выстрелов, которые были слышны на весь Сахалинчик. Из осторожности она старалась зря свечки не жечь, а буржуйку топить только уже перед самым появлением отца.

День пролетел быстро — Рита у окна читала своего любимого Дюма. Стало темнеть, книгу пришлось отложить. Из порта донесся звук пушечного выстрела — ровно в пять вечера обычно стреляла пушка, установленная на границе старой части города, вернее на городской стене крепости Хаджибей.

Странно, обычно в это время отец уже был дома. Хотя мог ведь и задержаться… Рита вновь опустила глаза к книге — было видно плохо, строки терялись в сгущающейся темноте. Девушка села на пол и открыла дверцу буржуйки — как ни мало было света от пары полешек, все же читать можно.

Час шел за часом, честный и глупый д’Артаньян уже вернулся из Англии, но отца все не было. В сердце Риты закралась тревога — пока еще едва ощутимая, пока еще… почти не страшная. Рита еще придумывала оправдания, еще была почти спокойна.

Прошла еще пара часов — тьма за окном стала непроглядной. Только в окошке соседнего дома виднелось темно-оранжевое свечение — похоже, кто-то, как и она сама, пытался освещать дом огнем от приоткрытой буржуйки. Тревога все сильнее напоминала о себе, Рита то и дело подходила к входной двери — не послышатся ли шаркающие отцовские шаги. Но тишина стояла какая-то непонятная, давно уже забытая и оттого еще более пугающая.

От ратуши донесся звон — десять вечера.

— Отец никогда не задерживался так долго… Он же сам торопился вернуться засветло… Еще рассказывал, что света в гараже едва хватает, что работа с сумерками заканчивается…

Собственный голос в темноте показался Рите невероятно громким, он эхом отразился от стен полупустой комнаты и застрял в наступившей тишине.

— Но что же делать? — уже шепотом спросила Рита сама себя. — Может быть, ему стало дурно прямо здесь, у порога? Может быть, надо помочь ему войти?

Конечно, ответов не было. Страх за себя боролся в душе девушки с беспокойством за отца. Но еще страшнее было открыть дверь и выглянутьна замершую темную улицу. Старенькие ходики едва слышно пробили одиннадцать. За окном царил мрак. Тишину нарушили какое-то крики, потом топот, затем совсем рядом сдавленно вскрикнул человек. И Рита не выдержала.

Она набросила пуховый платок, отперла все три старых, но таких надежных замка и выскочила в подъезд. Казалось, во всем двухэтажном и населенном сотней людей доме она осталась одна. За дверями было тихо, ни разговоров, ни ссор, ни пения под гитару, ни пьяной драки… Еще тише было на улице.

Девушка сначала прислушивалась к тому, что творится за дверями из подъезда на улицу, а потом наконец решилась. Тихонько открыла, сделала пару шагов в темноту и увидела всего в шаге от себя какую-то темную массу. Обмирая от ужаса и предчувствия, Рита подошла и… увидела отца. Он лежал без пальто, в расстегнутом пиджаке, правая рука, неестественно вывернутая, была сжата в кулак. Из кулака виднелись обрывки газеты, в которую что-то было завернуто — обычно отец так приносил ей свежую булку, или половинку бублика, или страшную ржавую, но такую вкусную селедку…

Рита наклонилась над отцом, осторожно потрепала его по плечу, шепотом позвала:

— Па-а-п, папочка…

И только увидев, как качнулось тело — словно сломанная кукла разбросала руки, — страшно закричала.

Что было потом, она едва помнила. Вроде бы выскочили какие-то люди, наверное, соседи. Потом какие-то женщины стали суетиться по дому, зачем-то занавешивать единственное уцелевшее зеркало, потом суровые мужчины в черном вынесли тело ее любимого папочки и на руках перенесли через дорогу — к свежевырытой на территории Первого кладбища могиле.

Отец лежал в гробу такой сухонький. Маленький. На лице застыла странная гримаса — то ли боль, то ли удивление.

Рита смотрела на него и никак не могла поверить, что этот странный худой человек — ее любимый папочка.

— Ему же холодно, — заплакала девушка, — накройте его чем-нибудь…

Кто-то из женщин — Рита не знала, знакома ей она или нет, — попытался напоить ее водой. Зубы девушки отчетливо стучали о стакан, слезы на подбородке смешивались с расплескавшейся жидкостью.

Наконец все закончилось — ушли с кладбища люди, поддерживаемая соседками, вернулась домой и Рита. В комнате с буржуйкой было тихо, страшно, одиноко. Жить не хотелось. Хотелось поскорее оказаться там, где ждет ее мама и куда уже добрался отец.

— Я так хочу к вам, мои дорогие, так скучаю за вами… Заберите меня скорей, я не смогу здесь одна…

Тишина обволакивала, оглушала, затягивала как омут… Бог его знает, что бы случилось с Ритой, если бы не раздался в комнате такой родной женский голос.

— Ты с кем разговариваешь, ма шери?

Уж каким образом узнала мадемуазель Мари о гибели Дмитриевского, Рита так и не узнала. Но, услышав гувернантку, она наконец смогла расслабиться и разрыдалась. Мадемуазель не пыталась ее успокоить, просто все оглаживала по плечу и промокала слезы быстро намокшим батистовым платочком. Эти платочки два года назад, ровно две дюжины, Рита ей презентовала на Рождество. На каждом был шелком вышит цветочек и затейливая монограмма мадемуазель.