– Каких-то шестьсот сорок евро! Как это? Это всё? А где остальное?

Она ожидала большего.

– Мама, это и есть. Банк обменял. Вот чеки, проверь. Все точно.

Оторопь. Пересчитывайте. Шамканье.

– Чеки, нужно проверить чеки. Очки… Где другие очки?

Руки трясутся. Рот приоткрыт. Дыхание частое. Она смотрела в чеки, сверяла суммы, бормотала:

– А может, я тебе меньше дала?

– Нет, нет, не меньше, – убеждал я ее, ликуя.

Вот за это я люблю евро! Даже та обвальная катастрофическая девальвация, которая произошла во время перехода с рублей на кроны, не вызывала в ней такого изумления. Потому что она знала и была готова к тому, что все ее чулочные рублики сейчас превратятся в жалкую горстку койдулок, ласточек, зеленых таммсаарок, красных дубов и желтушных паулей кересов. Тогда не было изумления. Было кудахтанье: опять, опять… К тому же большую часть меняла сама. А вот евро ее просто в ступор ввело. Даже когда все деньги были поменяны и сомнений в том, что обмен был честным – меня не надули, – не было и когда она собрала все пачечки вместе, при мне, чтоб я видел, был свидетелем того, как она заботливо их прячет, чтобы все-таки знал на всякий случай, где искать схрон, если случится непоправимое, – даже тогда собранные вместе пачки евро не сообщали ее бегающим пальцам ощущения умиротворяющей плотности. Их все еще было слишком мало. И были они какие-то воздушные, почти призрачные. Я это видел. Она вертела их и удивлялась. Дескать, какие они красочные, красивые, почти ненастоящие. И мало их было, мало. Недостаточно, чтобы поверить, что все те 75 тыщ крон, с ощущением которых она сжилась, и есть вот эта стопочка свежеотпечатанных евро (помню, родители купили в конце восьмидесятых на место старого дивана новый, и он всем казался меньше, хотя по параметрам в описании те же два на полтора).

О, как я торжествовал! Как я полюбил евро в тот день! Раз и навсегда. И буду предан им. В этой жизни все упирается в деньги. Поэтому важно сделать свой выбор. Определился в отношении денег – определился в жизни. Свались на меня лимона три… Что это в мировом масштабе? Пшик. А у меня бы все в жизни изменилось. Завтра тираж. В прошлый раз восемь из девяти диагональных, даже шестьдесят евро не получилось, только трешка за углы, слезы. Свались мне… ну хотя бы штук двадцать, ох! Конечно, жизнь двадцать штук коренным образом не изменят, но на какое-то время улучшат. Во всяком случае, кое-кому я смог бы пустить пыль в глаза, кое-кто задумался бы. Я бы все сделал, чтобы переиграть дело. Хоть это уже никакого значения не имеет. Просто из принципа. Явиться в новой одежде и с четырехкомнатной квартирой! Оп! Какими бы она глазами на меня смотрела? А логистик: откуда у этого сморчка деньги? Каким уязвленным он себя ощутил бы!

Приду и перечитаю апелляцию Стена Миллера. Это должно успокоить. Как пишет! Лучшие писатели юристы. Вот подлинная литература. Подлинное употребление языка. Каких-то тринадцать строк, а сколько они мне добавляют воодушевления! Как пишет! Едко и напористо. Каждое слово на своем месте. Каждая строка светится необратимостью. Все подкреплено законом. Все основательно и жестко. И самое главное – выражает несокрушимую волю. Не то что в романах. Говно! Ползет, растекается во все стороны. Приду, прочитаю. Угомонюсь. Как тогда, когда я шел с этой апелляцией в кармане и торжествовал: ха-ха, ни о какой апелляции она не знает еще, и даже представить себе не может, какого – какого! – адвоката я нанял! Не помогло, ну и хер с ним. Зато я просто так не сдался. Не дал себя унизить. Был холоден. Как скала. Твердо смотрел ей в глаза. Отвечал четко и по-эстонски. В кои веки эстонский был на моей стороне. Хоть я и презираю, когда русские чванливо кичатся своим знанием эстонского и над другими, кто его не знает, посмеиваются. Но я ни над кем в тот момент не посмеивался. Мне эстонский придавал стойкости. Если бы я его не знал, я бы и не затевал ничего. В тот момент убогонькое знание эстонского давало мне хоть какое-то иллюзорное преимущество: я чувствовал себя уверенно, а она все у своей «адвокатши ребенка» переспрашивала. Не думала, что я способен на такой шаг. Думала, воли у меня нет. Смят я. Smashed and squashed. А вот он я! В новом костюме и ботинках. В долг у матери взял, купил, чтобы произвести шокирующее впечатление, постригся, побрился, надушился – все в долг, но кому это известно? Если б у меня была зарплата штук пять, она бы получала штуку в месяц. Ох, жилось бы ей тогда! Штука евро в месяц просто так. Да только не выиграла бы она суд тогда, если б у меня такая зарплата была. Потому что у меня была бы тогда не однокомнатная квартирка, а дом в Испании. И жили бы мы там с Глебом, горя не зная. Так нет. У нее этот хрыч, менеджер по продажам. Чуть ли не начальник транспортных перевозок. Мистер Логистик. С плешью. В очках. С набитыми кулаками. Накопленной сердцем злобой. С почками, не знававшими вкуса пива. С желудком, не блевавшим с похмелья. Мистер Спортсмен. Жлоб. Представитель класса хватких, деловых, стремительно вращающих баранку, поигрывающих мускулами, смачно выбивающих из недр ноздри соплю размером с астероид. При определенных ракурсах очень похож на Оливера Гурме, когда в La Promesse тот делал такие телячьи злые глазки, узенькие и налитые кровью. Очки носит такие же.

За что мне это? Я знаю за что.

Стоял, метал молнии, нервно толкал ногой коляску. Типа вот этой вот спортивной ногой я тебе по роже! по роже!

Человек человеку.

С пружинистым нетерпением в членах. Убивать и насиловать. Таких как я, в говно втаптывать и испепелять взглядом. Кулачищами поводил в воздухе. Не кулаки, а подвесные гири.

Она ничего не сказала. Только вся побелела. Ну, я справился с собой. Отошел немного и подумал: буду решение суда обжаловать. Чего бы мне это ни стоило!

Жаль. Все напрасно. И все же. Не совсем. Бывает такое. Странное чувство. Вроде бы все было зря, все прахом пошло, но нет, тлеет в глубине души уголек, который шепчет, будто победил я.

Адвокат сказал, что квартира их четырехкомнатная с неба взялась, раньше о ней не было ни звука. Ни гугу. А тут вдруг решение суда аргументировано появлением из ниоткуда какой-то до того не значащейся в деле квартирой. Меня злоба взяла. На себя злоба. Если бы я в те дни обмена валюты и воспоследовавшей за обменом продажей дачи нажал на мать или с умом впрягся и взял кредит на штук десять евро, то у меня была бы двухкомнатная! А это лучше заверения, что, если надо, я буду спать на кухне. Смешно подумать. На кухне. Было бы смешно, если б унизительно не было. Однокомнатная есть однокомнатная. Против четырехкомнатной с такой пукалкой бессмысленно выступать. Как против танка на свинье. В нашей-то стране. Где царит феминизм да тупизм. О жизнь! С одной стороны русский нашизм-фашизм. С другой – бюрократизм. Короче, мыло и веревка.

Кое-как доплелся. В час закрытия. В час отключки. В час бессилия от всей этой валютной заморочки. Весь на нервах. В руках пакеты с фудом, в кармане пачка денег. Всего колотит после той встречи на парковке. Думаю, поскорее балласт скину и пойду. Так нет же! Не так все просто! Думал легко отделаться. Банк? Продукты? Парковка? Домой захотел. Как бы не так! Вот тебе под занавес фиеста! Омерзительный родительский спектакль: мы чувствуем себя брошенными, мы никому не нужны и так далее. Так они хотели меня оставить ночевать. Нет чтоб просто сказать: Паша, останься у нас сегодня. Без нытья и стонов. Нет, им надо куражиться, ерничать, кривляться передо мной. Это вот их эксгибиционизм такой. Они от этого кайфуют, вампиры! Я понял, что если останусь и буду все это слушать, то не уйду оттуда никогда. Возможно, утром меня не будет, не проснусь я утром. Еле вырвался. В таком ничтожном пространстве столько ненависти, лицемерия, злобы, зависти, мстительности! Что за город. И сегодня она разыграла точно такой же спектакль. Теперь без папы. Она автоматически проговорила: