Взял список продуктов с телефонной тумбочки и в двери.

– Павлик, пакеты, возьми пакеты!

Черт, аж зубами скрипнул – эта идиотическая привычка изнашивать до дыр пакеты меня сводит с ума. Сказал, что куплю пакеты на кассе, и ушел, дверью хлопнув.

Невозможно. Его вот только вчера увезли, а она – похоронки, пакеты. Прихожу – он лежит и смотрит перед собой. Как всегда. Обычная поза. Рот открыт. Глаза тоже. Мать стоит рядом, руками разводит, и как невменяемая, приговаривает:

– Ну вот, видишь как… Вот и он… Вот лежит, не шевелится, не дышит… Ну, все, наверное…

Она хотела, чтобы я сам убедился. Я просто вызвал скорую. Просто позвонил и попросил приехать: у нас человек умер. Так и сказал. Она даже этого не смогла сделать. Не глаза закрыть. Это я понимаю. Сам не смог. Пусть приедут и закроют. Но вызвать, набрать скорую – 112. Неужели никак? Столько раз вызывала, чуть подскочило давление: скорую! А в этот раз никак. Нужен я. Пятнадцать минут, что они ехали, она беспрестанно театралила. Всплескивала руками. Перебирала весь день. Все как всегда. Ел с ложечки суп куриный. Обычный. Пил сок с бутылочки. Поменяла памперс. Собирались мыться. Передумал. Как она поняла, что он передумал? Не представляю. Обтерли, и ладно. Господи, почему было не сдать его в дом ухода? Теперь-то. Зачем это все устраивать? И себе, и нам. А ему все равно. Лежит себе. То же, что и раньше, только понимаю – все, ушел. Два месяца ничего, ровным счетом ничегошеньки не соображал. Последний проблеск был в начале года. Он приподнялся и сказал:

– А вы разве их не видите? Они все тут.

Там у него были какие-то глюки. Опять бесенята. Как тогда, в дни перехода на евро. Тогда он с ними даже беседы отвлеченные вел. Как-то он спросил меня:

– Ты, наверное, думаешь, что я сошел с ума?

– Да почему же наверное, – ответил я, – для меня это совершенно очевидная вещь.

– Очень хорошо, что ты это понимаешь, – сказал он, странно улыбаясь, отвернулся и, точно получил от меня индульгенцию на безумие, противно захихикал. Я подумал было, что это плач, наклонился проверить: нет, он хихикал.

А потом я наткнулся на них ко всему прочему. Как же мне не везет! И зачем я поплелся в Рими? Черт попутал. Ей понадобился хлеб. Хлеб и все остальное.

– Заодно уж, – сказала она.

Уснуть чокнутая не может, если в доме хлеба нет. Да, мама, мир медным тазом накроется, если хлеба в доме нет. В этот раз думал, ну никак. Не будет их. Не встречу. В такой поздний час. Час закрытия. Кстати, неплохо звучит. Час закрытия. Был уверен. И как назло. Опять: она, коляска и логистик. Только без Глеба, что нас не убивает. Видимо, в этом логика незримых сущностей. Интересно, видели они меня или нет. Плелись к машине. Зачем я через парковку поперся? В следующий раз в Призму. Неужели моей жизни нету лучшего применения, чем война со скотами и свихнувшейся женщиной? И сумасшедшие родители в довесок. Картежный шулер брат и поехавшая путинистка-сестра. И все эти уроды с георгиевскими ленточками. Колорадос. Ватники. Националисты всех мастей и с той и с другой стороны! Хожу, как по минному полю. Если бы можно было их как-то не замечать! Избегать… Или нет? Судьба? Если б меня вскрыли, этот город содрогнулся бы от боли. Небо исполосовали бы молнии моей ненависти. По улицам понесся бы шквал моего негодования. Где-то я семнадцатилетний, мальчик тех ветреных дней, когда ломались стены и менялась во мне кровь от дешевого молдавского портвейна, от концертов, книг, кино и предвкушения вожделенной свободы. Свобода наступила, но мир не переменился. И я тоже. Все кажется не таким, как должно было быть. Обманутые ожидания. Химера нас опять обвела вокруг пальца. Может быть, если б я в наушниках, как у тебя, Аэлита, – больших, мохнатых – слушал The Sound, я бы не шел сейчас с этими пакетами, я бы не увидел их на парковке, потому что не услышал бы телефонного звонка. Так и выходит, что я сам во всем виноват. Если размотать клубок, получится, что в убогости моей жизни виноват только я: я позволил идиотам превратить мою жизнь в ад. Услышал звонок, ответил. Мог не ответить, но ответил. Мог отказаться, но не отказался. Да что у них, супермаркетов под домом нет? Первый раз это началось в ту безумную эпопею с обменом крон на евро. Вот когда я понял, что мать с катушек съехала бесповоротно. Все из-за нее. Она всех нас съела. Изобретала такие фразы, от которых кровь закипала.

– Пашенька, не хочешь посмотреть, где у нас теперь лежат пити-мити?

Ну, не безумие? Пити-мити.

– На всякий случай, чтоб знал, если что случится с нами, та самая красная сумка у нас теперь не в шкафу, а в серванте.

Пусть она семь лет в Свердловской области, мне по барабану. Хоть семь лет строго режима! Это ничего не меняет. Так ебать мозг. Мама, это уже ни в какие ворота. Час закрытия. Это было в час закрытия, когда я окончательно устал бегать, устал от ее конспирации. Потому что она иначе не может. Дать сразу все деньги не могла. Она выдавала мне деньги частями. 10 тыщ крон на заход. И очень боялась. Рукой манит и шепчет:

– Дверь в прихожей прикрой.

– Мама, образумься. Это не входная дверь, входная закрыта.

Она шла в свою комнату, шуршала пакетами, бубнила:

– Молнию заело, стало молнию заедать.

Эту молнию на «красной сумке» стало заедать еще в те годы, когда мы переходили на кроны. Я как услышал эти слова молнию стало заедать, так сразу и вспомнил, как рубли менял на кроны. Как вспомнил, так и голова от гнева налилась, аж в висках застучало. Неужели ничего другого в моей жизни не будет? Хождение по одним и тем же кругам. Тогда она меня гоняла, с ума сводила всеми этими предосторожностями, и теперь. Красная сумка в час закрытия. Нашептывания и инструкции.

– Возьми с собой ножичек.

Первые четыре раза по десять тысяч крон носил, плюс чуть-чуть добавлял к ним мелких денег, чтоб получалось ровно шестьсот сорок евро, а не шестьсот тридцать с мелочью. Чтоб ровно. Четыре раза, а может, пять… В последний раз так замаялся, что сказал матери:

– Не буду больше по частям носить – давай остатки!

И все, это было ровно двадцать пять тыщ крон. Да, как раз шестьдесят пять тыщ, и я поменял четыре раза по десять и один двадцать пять, а может, все-таки пять раз по десять и один двадцать пять. Наверное, так все-таки. Кажется, всего было семьдесят пять тыщ. Хорошо, в банке никаких проволочек, никакого ажиотажа. Все гладко в банке проходило. Мать ворчала:

– Иди в другой банк. Каждый раз в тот же не ходи.

– Это почему?

– Примелькаешься, выследят.

В банке спрашивали:

– Какими купюрами желаете?

– Все равно.

Везде приносили сотнями, а один раз двухсотенными большую часть. За что я евро люблю и презираю те страны, которые на евро не переходят, за то люблю, что мне было приятно, когда толстая пачка крон усыхала до дюжины хрустких сотенок. Вот за то торжество, которое я испытывал, когда видел в глазах матери изумление, и даже страх: ей казалось, будто денег, что я приносил после обмена, было мало.