Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Мгновенное, но краткосрочное усиление наших способностей, после наступает упадок сил. Для полного восстановления потребуется несколько суток. Используйте в крайнем случае, — поясняю, мимолетом бросая взгляд на Клематис. Девчонка подозрительно тиха, залипла в смартфоне и даже краешком мысли не участвует в беседе взрослых. Изредка прикусывает губу и хитро щурится. Не иначе, что-то замышляет.
Изъявляю желание увидеть легендарную библиотеку месье Либара и помочь с наведением порядка, чем вызываю благодарную улыбку старшей Повилики. В просторной комнате форменный разгром, полиция отбыла недавно, обойдясь фотографиями и беглым осмотром места преступления. Первая же поднятая мною с пола книга оказывается редчайшим изданием «Заметок о Шерлоке Холмсе». В разоренных графом парижских апартаментах остался подаренный мне Артуром* (имеется ввиду Артур Конан Дойл) экземпляр с авторской подписью. Бережно раскрываю тканый переплет, ловлю знакомые слова и мысленно отправляюсь в воспоминания, где в клубе дымят трубки с вишневых табаком из Кавендиша, в хрустальном бокале тягучий портвейн, а сэр Артур Конан Дойл подкручивает усы, негодуя о плебейских вкусах публики, требующей еще приключений полюбившегося сыщика.
«Я должна убедиться сама», — получаю по внутренней связи и только после этого подмечаю — Клематиса рядом нет. Воспользовавшись суматохой, девчонка слиняла. Стараясь не поднимать панику, пытаюсь настроиться на ее волну, но в ответ тишина. То ли неугомонная уже отдалилась на недоступное для нашего радио расстояние, то ли наконец-то научилась блокировать мои обращения. Минут через десять неладное чует и старшая Повилика — бросается к стеклянным дверям, ведущим в сад, но останавливается, принимая звонок на смартфоне.
— Мам, не волнуйся, мне надо кое-что уладить. Скоро вернусь, — тараторит динамик и отключается прежде, чем Лика успевает возразить в ответ.
Заверяю встревоженных родителей в безопасности дочери, мысленно проклиная свою беспечную расслабленность, накрывшую в этом уютном доме и молодую горячую глупость, не поддающуюся логике и здравому смыслу. Стэнли отвечает мгновенно, вызываясь проследить за непоседливым цветком, ищущим приключений на свой бутон.
И мы продолжаем прибираться в библиотеке, постоянно прислушиваясь внутренним чутьем, не грозит ли опасность одной из нас.
* * *
На ночь мне выделили гостевую спальню, но вместо этого я задремал на кушетке в библиотеке. Под ворохом старых газет обнаружился пропущенный грабителями дневник Виктории Ларус — несистематизированное обрывочное исследование о природе повиликового рода, которое моя несостоявшаяся возлюбленная вела всю жизнь. Чтиво это путаное и странное, имеющее для меня единственную ценность — почерк Тори подобен стеблям барвинка, а фиолетовые чернила напоминают цветы на изгибе тонкой шеи. Я привычно тону в сладострастных фантазиях, где сыплются на пол жемчужные пуговицы, обнажая ключицы и мягкую грудь в плену корсета. Только в этот раз в моих грезах тело моложе и тоньше, а на более смуглой коже красным абрисом пламенеет клематис. Черт!
Слышу и чувствую ее раньше, чем вижу: бледным дрожащим призраком мисс Эрлих стоит за стеклом в саду. Она не в себе — вместо мыслей истерический плач, бессвязные обрывки эмоций отбивают набат нервного срыва. Распахиваю двери и практически спасаю ее от падения. Юная Повилика повисает на мне, цепляясь скрюченными пальцами за плечи, впиваясь ногтями в кожу, не щадя тонкий батист рубашки. Бледные губы пытаются бормотать слова, но вместо них исторгают только кашляющий хрип, будто связки надорвались от долгого крика. Приходится подхватить ее на руки и отнести на кушетку. Клематис льнет к груди, трясется в бесконтрольном припадке и не отпускает, приходится оставить ее у себя на коленях. Глажу по волосам, шепчу успокаивающие глупости, исподволь разглядывая — джинсы разодраны на коленях, на грязной блузке не хватает пуговиц и ворот распахивается, открывая аккуратную грудь в черном кружеве белья. В волосах застряла листва и иголки хвои, под ногтями грязь, часть обломана до крови. На нижней губе ранка — тонкая кожа разорвана, а на щеках отметины синяков. Такие бывают от жесткой хватки, когда силой вырывают поцелуй.
— Тебя нужно обмыть и осмотреть, — порываюсь встать и отнести беглянку в ванную, но она отрицательно мотает головой и жмется сильнее. В отрывочных образах вспыхивает графский наследник с темными от похоти глазами.
Как я мог отпустить ее одну?!
— Он тебя…? — сам не понимаю, говорю вслух или мысленно транслирую вопрос. Кажется, девичья истерика передается и мне. Хочется сорваться в ночь и выбить из смазливого доктора искусств весь дух, сравняв внешний облик с внутренней сутью.
Клематис ожесточенно качает головой.
— Нет-нет-нет! — отбивается отрицанием, пока кулачки колотят по моей груди.
— За что?! — вопрошает, поднимая на меня заплаканные глаза. А я, не сумевший защитить, теперь не нахожу слов, только укачиваю в объятиях, стараясь спрятать от всего мира. Девочка затихает, только шмыгает носом и продолжает цепляться за ворот рубашки, того и гляди оторвет. А затем, предпринимает самую странную из возможных попыток вернуть себе контроль над происходящим — стремительно обвивает за шею и впивается мне в губы.
Это не ласка, не проявление страсти, а жест отчаяния. Повилике хочется самой решать с кем и как быть, ей, только-только избежавшей насилия, нужен выход, приложение накопившихся страстей, иллюзия верности принятого шага. В ее мыслях бездна, куда нас обоих увлекает этот негаданный поцелуй. Ее губы солоны на вкус, а ранка кровоточит тягучим соком, но она терзает себя, наказывая за обманутое доверие, оплакивая утраченные надежды и растоптанные мечты. Клематис рвется глубже, настойчиво вымогает ласку, но испуганно замирает, когда я отвечаю. Робеет, ощутив касание кончика языка, пытается отстраниться на вдохе, но я ловлю ее дыхание, облизываю капельку проступившей на ранке крови, а затем увлекаю за собой, откидываясь на кушетку, продолжая покрывать поцелуями синяки и ссадины, губы, щеки, шею и выемку ключиц. Позволяю лишь на миг отстраниться, чтобы заглянуть в удивленные глаза и постигнуть глубину нашего падения.
Полина улыбается — грустно и слишком взросло — не