Официальная коммунистическая пропаганда в средствах массовой информации старательно создавала зрительный образ человека, живущего в капиталистической стране, – в этом образе доминировали черты духовной скудости, замкнутости, эгоцентризма, стяжательства, обездоленности. Вот, к примеру, описание условий работы и портрет рядового рабочего в США у Горького (1906):

«Кажется, что все – железо, камни, вода, дерево – полно протеста против жизни без солнца, без песен и счастья, в плену тяжелого труда. Все стонет, воет, скрежещет, повинуясь воле какой-то тайной силы, враждебной человеку. …человек – ничтожный винт, невидимая точка среди уродливых, грязных сплетений железа, дерева, в хаосе судов, лодок и каких-то плоских барок, нагруженных вагонами. Ошеломленное, оглохшее от шума, задерганное этой пляской мертвой материи двуногое существо, все в черной копоти и масле, странно смотрит на меня, сунув руки в карманы штанов. Лицо его замазано густым налетом жирной грязи, и не глаза живого человека сверкают на нем, а белая кость зубов» («Город желтого дьявола»).

А вот из Зощенко:

«Иностранца я всегда сумею отличить от наших советских граждан. У них, у буржуазных иностранцев, в морде что-то заложено другое. У них морда, как бы сказать, более неподвижно и презрительно держится, чем у нас. Как, скажем, взято у них одно выражение лица, так и смотрится этим выражением лица на все остальные предметы. А только иностранцам иначе и нельзя. У них там буржуазная жизнь довольно беспокойная. Им там буржуазная мораль не дозволяет проживать естественным образом» («Иностранцы», 1928).

Клише «в мире чистогана» относилось в советские времена к аморальному капиталистическому обществу, где правил исключительно капитал; ср. у Довлатова: «Пускай злопыхатели в мире чистогана трубят насчет конфликта отцов и детей» («Зона», 1965).

10.10 Зато у моего народа – какие глаза! Они постоянно навыкате, но – никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла – но зато какая мощь! (Какая духовная мощь!) Эти глаза не продадут. —

Похожие наблюдения делают герои Аксенова:

«Вдруг мы заметили, что на нас смотрит множество глаз. Единодушное Одобрение молчало, глядя на нас непонимающими, слегка угрюмыми, но в общем-то спокойными глазами. Вокруг на огромных просторах Оно ехало мимо нас в автобусах и самолетах, развозило из Москвы в сетках апельсины и колбасу, сражалось на спортивных площадках за преимущества социализма, огромными хорами исполняло оратории и звенело медью и ковало, ковало, ковало „чего-то железного“ и ехало по Средней Европе, выставив оружие, а Дунай, змеясь, убегал у него из-под гусениц» («Ожог», 1975).

10.11 …во дни сомнений, во дни тягостных раздумий… —

Цитата из стихотворения в прозе Тургенева «Русский язык» (1882): «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!»

10.12 Им все божья роса… —

То есть все воспринимается как благо или, сильнее, равнодушно. Восходит к Ветхому Завету: «Да даст тебе Бог от росы небесной и от тука земли, и множество хлеба и вина» (Быт. 27: 28). В русской идиоматике входит в состав поговорки: «Хоть плюй (груб. – ссы) в глаза – все божья роса». Ср. у советских классиков: «Ему, как говорится, плюнь в глаза, а он утрется да скажет: божья роса» (П. Бажов. «Травяная западенка», 1940); «Ты им мочись в глаза, а им все – божья роса» (М. Шолохов. «Тихий Дон», кн. 3, ч. 6, гл. 58).

10.13 C. 20. …что я сейчас там на площадке выделывал?.. Кувыркался из угла в угол, как великий трагик Федор Шаляпин, с рукою на горле, как будто меня что душило? —

Федор Иванович Шаляпин (1873–1938) более известен не как «великий трагик», а как великий русский бас, символ мощи русской души; исполнитель глубоких психологических ролей, в которых он сочетал мастерство вокалиста и драматического актера; пел, в частности, Мефистофеля в опере Гуно «Фауст».

Здесь Веничкой описано его исполнение роли Бориса Годунова в опере Мусоргского «Борис Годунов» (1868–1872; либретто М. П. Мусоргского по одноименной трагедии Пушкина), а именно сцена с видением погибшего царевича Димитрия (д. 4, карт. 2). Коль скоро ни Венедикт Ерофеев, ни Веничка вживую Шаляпина в роли Бориса видеть не могли, описание взято из мемуарной литературы:

«С протянутыми в мольбе руками Борис переходил к авансцене. …зрителям становилось жутко, тревожно в ожидании чего-то еще более трагического. Борису мерещится окровавленное дитя. Борис как бы видит все, о чем говорит, и, разводя руки в стороны, словно от искреннего удивления, глухим голосом, с отчаянием, после слов „молит пощады“… продолжал, как бы давая ответ: „И не было пощады“ Борис в изнеможении падал на скамью и неподвижно лежал с наклоненной головой и опустившейся до полу рукой, зрители вздыхали с облегчением. Хватаясь за голову, впиваясь пальцами в растрепанные волосы, ритмично покачиваясь на коленях из стороны в сторону под пронзительно-сверлящее тремоло флейт, Шаляпин продолжал восклицать: „Что молотом стучит в ушах укором и проклятьем“, затем хватался за горло и почти выкрикивал:

(Черкасов Н. «Борис Годунов» в Петрограде // Шаляпин Федор: В 3 т. М., 1960. Т. 2. С. 393–394, 395)

«Жестокая судорога пробегает по лицу Бориса; непонятно, как он еще выдерживает. Однако всему есть предел, и внезапно, срывающимся, полузадушенным: „Довольно!“ – Борис изгоняет Шуйского и в совершенном изнеможении опускается у стола; вся фигура его никнет, как-то обмякает, чувствуется, что он бессилен, несчастен, слаб, как малый ребенок…Каждое слово, повторяемое им точно сквозь тяжелый сон, падает, как глухие удары похоронного колокола над преступной душой, все его существо потрясено безысходной тоской. Вдруг он повернулся, нечаянный взор его скользнул по часам и… о, что же стало с несчастным царем, что нашептало ему до крайности воспаленное воображение, какой призрак почудился ему в тишине душного терема? Точно под влиянием нечеловеческой силы, Борис выпрямляется, откидывается назад, почти опрокидывает стол, за которым сидел, и пальцы рук судорожно впиваются в толстую парчовую скатерть. Как подкошенный Борис рушится на колени и, точно раненый царственный зверь, мечется по полу, кидая свое большое тело из стороны в сторону, хватаясь то за стол, то за табурет непонятными бессмысленными движениями „Чур, чур!“ – слышится словно вопль затравленного зверя… „Не я твой лиходей! чур!“ Напряжение ужаса достигает высшей точки, потрясение всего существа непомерно большее, чем может вынести человек ровный свет луны тихо льется через окошко, и в этом смутном свете Борис, на коленях, с лицом, обращенным в угол с образами, обессилевший вконец, точно просыпающийся от тяжелого сна, осунувшийся, с опустившимися углами рта, с помутившимся взором, не говорит, а как-то по-младенчески лепечет: