Ее психоаналитик – вероятно, единственная персона, которую девочка предварительно зачислила на свою сторону, – ошеломленно смеялась, слушая их, и обещала, что с ними она найдет золотоносную жилу.

Она нашла.

Она получила приглашение и стипендию и, добавив к ней деньги, выплаченные ей по приговору суда папой около четырех лет тому назад, даже смогла позволить себе уехать из штата и начать совершенно новую жизнь. Там, где никто не знал, что с ней случилось (не считая тех, кто работал в приемной комиссии). Она даже сменила имя, законно и официально. Из-за этого ей пришлось жутко помучиться, меняя школьные документы, но оно того стоило. Ее старое имя принадлежало другой – ту девочку, не способную постоять за себя, обижало слишком много людей.

Она стала новой личностью; избавившись от старого багажа и акцента, отринув прошлое, она могла создать себе совершенно новую историю. Ничто больше не связывало ее с тем местом, где она родилась.

Она полюбила колледж. Новая жизнь пугала, ошеломляла и удивляла, подарив свободу, о которой она не смела и мечтать. У нее даже появились друзья. Постепенно, осторожно, не вполне искренне, но впервые в жизни, насколько ей помнилось, обретенные друзья начали доставлять ей неподдельную радость. Она ни с кем не встречалась – на это у нее не хватало ни смелости, ни уверенности в желании связывать себя близкими отношениями, – но друзья защищали ее, когда кого-то не устраивал ее отказ, когда ее старые инстинкты сражались с новой смелостью, и она была благодарна им.

Она нашла подработку, которая не требовала от нее особого общения с людьми и позволила еще уменьшить некоторые из давних страхов, и теперь она удивилась тому, как легко преодолела их. Она любила своих друзей и учебу, ей нравилось общаться с другими людьми, однако работа давала ей возможность уединиться для восстановления и установления новых целей. Ей нравилось такое равновесие; она гордилась тем, что ей удалось найти и поддерживать его.

Жила-была некогда девочка, которая боялась перемен.

Но она подросла и смело вышла в большую жизнь.

События в больнице и доме Джонсов произошли слишком поздно, чтобы попасть в субботние газеты, но уже после полудня новости закрутились в социальных сетях, и половину первой полосы в воскресенье посвятили «Наркотической трагедии», а мне реально хотелось врезать идиоту, придумавшему такой заголовок. Отчасти этот катастрофически бездарный отчет искупало лишь то, что автор не поднимал вопросы никаких других убийств. Смерть Джонсов в статье даже не отнесли к числу подозрительных; согласно мнению автора, получалось, будто дети ушли из дома искать помощь, и пока их не было, дом загорелся. Перечислялись ошибки пожарных, которые, безусловно, действовали не так умело, как полицейские детективы, и ошибочно упоминались агенты из управления по борьбе с наркотиками вместо агентов ФБР.

Это в каком-то роде стало защитой для всех остальных наших детей, и уж по меньшей мере для Брайдена.

Прия толкнула меня в плечо за завтраком в гостиной, где мы расположились, поскольку всех нас не могла вместить даже обычно редко пользуемая столовая.

– В какое время начинается месса? – тихо спросила она.

– Что?

– Месса, – терпеливо повторила Прия, – когда начинается?

Я изумленно уставилась на нее, слишком вымотавшаяся, чтобы полностью понять смысл ее вопроса.

– Мерседес, тебе станет лучше, когда ты сходишь к мессе. Сегодня же воскресенье. Так когда?

– Обычно она предпочитает половину десятого, – сообщил ей Эддисон, с полным ртом наполовину прожеванного яблочного пирога.

– Гм-м, – Прия глянула на часы и вскочила из-за стола, – тогда нам пора одеваться.

Она редко брала на себя какие-то инициативы, но уж если брала, то во многом походила на свою мать: сопротивление бесполезно. Не успев толком осознать происходящее, я оказалась в приличном наряде на заднем сиденье машины, держа в руках косметичку, Прия решительно держала передо мной зеркальце, на переднем пассажирском сиденье сидела Стерлинг, и Эддисон вез нас в церковь.

Мы представляли собой странное сборище. Прия не особо выполняла заветы индуизма, если это правильное определение, но ежедневно украшала себя бинди. Стерлинг принадлежала к иудейской конфессии, несмотря на ее глубокую и запретную любовь к бекону. Эддисон воспитывался как католик, но его вера не пережила похищение сестры, ее долговременного исчезновения вплоть до настоящего времени. Бывало, он присоединялся ко мне на Рождество или когда мне становилось невмоготу, однако давние воспоминания настолько врезались в его память, что в церкви он чувствовал себя неловко.

Но вот мы все заняли места на одной из скамей в глубине церкви. Прия и Стерлинг ненавязчиво следили за нашими действиями и повторяли их, Эддисон краснел всякий раз, машинально вставая, садясь или преклоняя колени. Когда все прихожане, скамья за скамьей, начали продвигаться к алтарю за причастием, Прия вопросительно глянула на меня.

Я покачала головой.

– Нельзя получить причастие без исповеди.

– А ты не можешь пойти на исповедь из-за работы?

– Работа – несущественный фактор, ведь можно не делиться конфиденциальной информацией, – прошептала я. – Важнее то, что я не могу получить освобождение от тех грехов, в которых искренне не раскаялась. – Прия еще выглядела сбитой с толку, и я добавила с невольной улыбкой: – Не думаю, что Бог ненавидит лесбиянок, но церковники нас не любят. Я сама и мои чувства считаются греховными, а я не могу в них раскаяться.

– Ох… – Прия обдумывала мои слова до полного окончания службы.

Она не получила никакого религиозного воспитания, но воспринимала разные конфессии как очарованный сторонний наблюдатель – не столько из-за их древней истории и ее образных отображений, сколько из-за заповедей и ритуалов, всех тех способов, которыми мы пытаемся упорядочить то, во что людям дозволяется верить.

Когда алтарная часть в основном опустела, Эддисон, глянув на меня, кивнул в сторону священника.

– Действуй. Мы подождем.

– По-моему, она не сможет… – с сомнением произнесла Прия, склонив голову набок.

– Исповедь – не то же самое, что наставления, – заметил он ей.

Предоставив ему объяснять Прии и Стерлинг суть этих различий, я поднялась со скамьи и прошла к алтарю. Отец Брэндон всего на пару лет старше меня, и он – славный человек. Половина детей и девочек-подростков толпилась вокруг него, поскольку он заслуживал доверия и уважительно относился к их чувствам, не поощряя при этом шалостей и капризов. В своем понимании людей он значительно превосходил отца Михаила, который обычно сердито поглядывал на меня во время проповедей.

– Ах, Мерседес, – приветливо улыбнулся мне отец Брэндон, передав последнюю из своих регалий ожидавшему служке, – ты была очень занята последние недели.