Ноттэ вздохнул и поежился: западный ветер опять порывами толкает в спину, будто торопит… Не родной ветер, а такой… внятный для понимания. Он пропитан болью. Ноттэ согласно кивнул, шевельнул коленями, более не тратя время на красивый вид и размышления.

– Черт, и не могу задержаться… – пробормотал он, то ли ругаясь, то ли советуясь с конем.

Рыжий в ответ фыркнул, подтверждая: он выучил свое прозвище и непрочь пообщаться. День за днем этот конь, купленный по случаю, в спешке, все более удивлял своего хозяина. Черт оказался не только резв, но и неутомим. Кортэ по вечерам завистливо поглядывал на чуть потемневшую шкуру, качал головой и шел чистить своего породистого вороного, хрипящего от усталости, роняющего пену с губ, взмыленного. Если бы не спутник, – с долей огорчения подумал Ноттэ уже в который раз, – Черт мог бы, наверное, догнать процессию гранда Факундо у ворот крепости Тольэс. Сейчас отставание, пусть оно и сократилось за время спешного движения, все же никак не менее полного дня. Это недопустимо много, потому что в западном ветре – боль, а в тишине долины нечто и того хуже… Басовитой струной оно дрожит, но смутно знакомое и чудовищно опасное. Жаль, западный – не родной, его подсказки не достигают рассудка, гнездятся глубже, в позвоночнике – тревогой, ожиданием беды.

– Еще одна ночевка, – буркнул под нос Ноттэ, наблюдая за вороным Сефе, неуверенно переминающимся на каменной крошке. Ощущение беды укололо сильнее, вынудило вздрогнуть. Ноттэ решился, шевельнул повод и крикнул спутнику: – Двигайся к Тольэсу, я не могу ждать. Черт не устал, доберусь к внешним воротам на рассвете… Если я не прав и беды нет, можешь назвать меня трусом и глупцом.

– Прилюдно? —привставая на стременах, обрадовался Кортэ уже вслед Черту, прыгающему горным бараном по осыпям.

– Со стены замка в полдень, день… ень… – прогудело насмешливое эхо, повторяя обещание Ноттэ, искажая его до неразборчивости, заранее приучая к несбыточности слов.

Черт несся, упиваясь своей резвостью! Он ничуть не опасался крутизны спуска и летел, привычно опустив голову, не заботясь об удобстве седока. Ноттэ вслушивался в звук подков, плотнее вжимался в седло, намотав на ладонь прядь гривы. Было непросто усидеть, еще сложнее – не загнать коня и не утратить внимательности к изгибам тропы, прорезающей склон сверху вниз, недопустимо круто и опасно. Всадник снова и снова пересекал широкую петляющую ленту основной дороги. Чем ниже ссыпался Черт в облаке пыли и каменного крошева, тем гуще чернели сумерки, огражденные плечами гор от пожара заката.

К полуночи рыжий не просто почернел от пота, на его тонкой шкуре мылом проступила большая усталость. Голову Черт держал еще ниже, чем прежде, норовил опереться на повод, перекладывал на седока часть работы: требуешь резвости – помоги дышать… Ноттэ помогал, настороженно вслушиваясь в дыхание рыжего и мысленно обещая себе: вот за тем изгибом дороги я оборву бешеную скачку, дам коню отдых на спокойном шаге. Нет смысла в спешке, да что за беда толкает в спину, торопит? Одна блажь, если разобраться… Ради подобного не стоит губить превосходного коня. Глупо. Кортэ доберется до крепости отдохнувшим, тогда и прокричит со стены – насмешливо, во весь голос: Ноттэ, сын заката, взрослый нэрриха шестого круга, повел себя как пацан, бездумно и трусливо…

За поворотом страх наваливался с новой силой, и казался свежее и ярче прежнего, и гнал злее, чем плеть или клятва. Ноттэ поддавался тревоге и опять спешил, а затем вздрагивал, очнувшись. Придерживал коня, переводя на рысь и давая хоть немного отдышаться, чтобы снова гнать в галоп и клясть себя: вдруг рыжий споткнётся где-то вблизи крепости и больше не поднимется?

Восточные горы наливались предутренней чернотой, особенно глубокой по контрасту с перламутровым тоном неба, готовящегося расцвести зарей. Рыжий хрипел, спотыкался, но всякий раз выправлялся и упрямо двигался вперед тяжелым загнанным галопом… Так было, пока не блеснули взглядом хищника факелы далеко впереди! Ноттэ всмотрелся и тяжело вздохнул: нет, не ошибка усталого зрения… Отсветы растревоженной беды запрыгали по скалам – ближе, ярче. Сын заката на ходу спрыгнул из седла, побежал рядом с Чертом, не выпуская повод и постепенно замедляя движение. Конь дрожал, шатался, пена падала с губ крупными хлопьями.

– Стой! – строго окликнул дозорный. – Кто таков?

– Посланник её величества Изабеллы Атэррийской, – Ноттэ сразу выбрал себе высокой ранг. – Где сын штиля, нэрриха Эо?

– Опоздали вы, – расстроился тот же голос, – он в горы ушел, как мы думаем. За собаками послали, скоро уж выведаем в точности.

– Один ушел? – сразу насторожился Ноттэ.

– Не ведаю, – заколебался дозорный.

– Так… – Ноттэ передал повод гвардейцу, вцепился в его руку и заставил идти рядом. – Коня вываживай. Головой ответишь за него. Кто здесь главный?

– Граф Парма, там они.

– Прикажи звать. Сообщи, кто прибыл. Значит, Эо наворотил даже больше, чем я опасался, – криво и устало усмехнулся Ноттэ, падая на плоский камень и позволяя себе передышку.

Приказание Ноттэ отдал молоденькому лучнику, подошедшему на шум голосов. Тот испуганно кивнул и метнулся прочь, не уточнив имени и титула самоуверенного посланника королевы. Кажется, её гнева опасались всерьез, имея на то основания, – предположил нэрриха. Нащупал флягу у пояса, напился, с удовольствием поглядывая, как бухает копытами черный от пота Черт – живой, и даже способный дышать относительно ровно.

Граф прискакал весьма скоро, раздраженный тем, что его осмелились вызвать, словно мальчишку. С одного взгляда рассмотрел природу посланника, даже узнал его в лицо – и настороженно сжал губы. Но возражать Парма не решился, изложив по первой просьбе события минувших двух дней, пусть и без подробностей. Ноттэ кивал, морщился и даже принюхивался. Неуловимая и невнятная жуть не сгинула из ветра и безветрия долины, скорее наоборот – встала в полный рост, черная в ночи, все еще невидимая, но неоспоримо присутствующая. Когда нэрриха наконец позволил себе вспомнить её имя, ночь показалась куда темнее и холоднее.

– Граф, мне крайне тяжело говорить вам это, но город и крепость следует немедленно закрыть, исключая любые перемещения людей. Всю долину, пожалуй, полагалось бы оцепить, – поморщился Ноттэ, заранее зная бесполезность своих слов.

– Гранд еще вчера успел предупредить нас о болезни, он распознал коварство предателя, – понятливо кивнул граф. Было заметно, что теперь он поверил в ранг и подлинность прав посланца. – Мы вывесили полотнища и учим стражу проверять людей, чтобы отделять больных.

– Что за болезнь, каков цвет полотнищ?

– Брюшной тиф, так сказал гранд Факундо. Полотнища бурые, уж какие нашлись наспех.

– Это не тиф, увы, – покосившись на гвардейцев, Ноттэ продолжил совсем тихо и нехотя, а кому приятно ощущать себя провозглашающим приговор?.. – Мужайтесь, граф, в бедах, переносимых ветром, нэрриха с моим опытом разбираются безошибочно. Цвет должен быть черным. Совсем черным, граф.

Полковник гвардии некоторое время бессмысленно глядел в ночь, не желая осознавать то, что расслышали его уши. Рассудок уклонялся от понимания приговора. Достаточно молодому человеку, еще не утратившему ни азарта, ни вкуса к жизни, непосильно принять то, что согнет и старика… Ноттэ тяжело повесил голову, сутулясь и не торопя рассуждения собеседника. Он подобное видел так много раз, как ни один человек. Он помнил едкий запах дыма и до тошноты сладкий – разложения. Не придется Кортэ стоять на гребне стены и кричать о глупости и трусости, не найти ему веселых слушателей, да и грустных – тоже, очень скоро их не останется вовсе. Неизбежно. Или все же – еще можно попытаться что-то изменить?