Во-вторых, это гибкость, с которой Константин использовал те или иные исторические лица в своих династических построениях. Максимиан Геркулий последовательно прошел путь от союзника до противника, успел побывать и auctor imperii, и соперником, и, наконец, «предком» династии. Пример статусного возвеличивания, затем «проклятия памяти» и последующей реабилитации с подачи одного и того же императора уникален для римской истории. Жена Фауста и, что более важно, сын Крисп оказались вычеркнуты из династических конструкций так, словно бы их никогда не существовало. О смерти обоих стало возможно говорить лишь через двадцать лет после смерти Константина, а о причинах – лишь в конце IV века. При этом характерно, что мы так до сих пор не знаем ни причин, ни обстоятельств этих смертей; исследователи знают об этом ровно то, что хотел сообщить сам Константин, т. е. ничего. Все это доказывает, что Константин был способен легко как включать человека в историческую реальность, так и исключать оттуда.

В-третьих, это замкнутость в пределах своей семьи. За все свое правление Константин трижды пригласил сторонних людей разделить с ним власть: это были Максимиан Геркулий, Лициний и Бассиан. Все трое оказались связаны с Константином родством и все трое оказались убиты. Максимиан Геркулий удостоился статуса деда сыновей Константина, однако в этом родственном именовании, растиражированном эпиграфикой, виден политический расчет. Обращение Константина к Лицинию с упоминанием родства известно лишь одно: оно сохранено у Петра Патрикия, описывающего мирные переговоры между Лицинием и Константином по итогам конфликта 316 года. Константин здесь произносит гневную, наполненную упреками речь, в которой запальчиво называет Лициния «собственным зятем» (FHG: vol. IV, p. 189–190). Сам контекст этого обращения показателен. Однако родство не уберегло ни самого Лициния, ни его сына. Таким образом, ни один из этих политических союзов, подкрепленных родством, не обнаруживал какой-либо крепости и надежности с момента своего заключения. Характерно, что наследники Константина заключили браки с родственницами: таковы браки Константина-мл. и Констанция (на дочерях Юлия Констанция), а также браки Ганнибалиана-мл. (на дочери Константина) и, как полагает Т. Д. Барнс[548], Далмация-мл. С биологической точки зрения браки кузенов и кузин не сулили правящей династии ничего хорошего, зато они снимали угрозу династии извне (со стороны семей консортов) и объединяли две линии правящего дома (дети Констанция Хлора от Елены и Феодоры).

Наконец, в-четвертых, это стереотипность, господствовавшая внутри дома Константина. Ни один римский император не проявил такого кажущегося отсутствия фантазии при выборе имен для своих детей. Четверо из пяти порфирородных детей Константина получили имена, так или иначе ассоциирующиеся с его именем, – это Константин-мл., Констанций, Констант и Константина/Констанция. Исключением, но вполне объяснимым, является пятый ребенок, дочь Елена. Стереотипен, но вполне закономерен, набор nomina – это обязательно Флавий и вариативно – Валерий, Клавдий и Юлий. Примечательно, что под этот набор подстраиваются и братья Константина, которые до конца 320-х гг., в общем, не задействованы в публичной жизни. Если выбор nomina Флавий, Валерий и Юлий еще можно объяснить их апелляцией к персоне их общего с Константином отца, императора Констанция Хлора, то nomen Клавдий без сомнения свидетельствует об их стремлении выказать свое внимание к династической политике брата. Еще одно свидетельство стереотипности – это иконография. Если сам Константин, вслед за портретами своего отца, подчеркивает индивидуальные черты, особенно характерные на фоне обезличенного императорского портрета эпохи тетрархии, то его наследники будут следовать принятой в его правление тенденции. Характерной становится не только стилистика изображения больших глаз, которая вообще свойственна римскому портрету этого периода, но и форма носа, фасон прически и выбритые щеки[549] (в противовес бородам солдатских императоров III века).

Обобщая все вышесказанное, мы должны отметить, что в своей династической политике, как и в других сферах своей деятельности, Константин Великий проявил себя авторитарным деятелем и несомненным новатором. Целью его династической политики было не просто утверждение у власти своей семьи, но его личное бессмертие – пусть и в идейно-политическом смысле. Вся династия – в лице легитимизировавших его власть предков и идентичных ему именами и внешностью преемников – существовала для него и сходилась на его фигуре. Он – основатель этого блистательного императорского дома (AE 2001, 1827–1829). Нельзя не отметить, что, несмотря на очевидно нерешенный вопрос с принципом наследования, Константин добился того, что обеспечил себе «жизнь после смерти». Свидетельством тому являются разговоры его сына Констанция с покойным отцом во сне[550], а также то, что в 407 году солдаты провозгласят императором некоего солдата только за одно имя – Константин (как о том сообщает Орозий: Hist. VII.40.4). Хоть до Константина в череде римских императоров и встречаются сторонники кровнородственного династизма (Веспасиан, Марк Аврелий, Септимий Север), тенденции, заложенные Константином, оказались прочнее – его династия держалась у власти еще 26 лет после его смерти, хотя была сотрясаема изнутри возродившимся после единовластия самого Константина феноменом узурпации. Характерно, что Констанций перед смертью передаст бразды правления нелюбимому кузену Юлиану[551], а последний, по некоторым данным[552], определит наследником родственника Прокопия, т. е. сделает выбор в пользу модели, которой придерживался не любимый им дядя.

[Ambros.][553] De obitu Theodos. = Ambrosii De obitu Theodosii Oratio (Амвросий Медиоланский: Речь по поводу кончины Феодосия Великого).