– Но он точно был в курсе. И он тебя впустил. И, скорее всего, был рядом, когда ты ее убивал. Мразь, ведь она тебя столько раз вытаскивала из того говна, в которое ты влипал! Да она просто тебя родила, мразь! Мать же!

Я снова пнул лежащего – раз, два, а когда Григоренко шагнул ко мне, поднимая руку (я не понял для чего – то ли схватить за воротник, то ли вцепиться в запястье), я ударил и его. Сильно, хлестко, но стараясь не переборщить и не порешить сразу.

Наркоменты тут же потянулись за пистолетами, и один даже успел достать ствол, но тут же завопил от боли в сломанных пальцах, а пистолет перекочевал в мою руку. И тут же грохнул выстрел – девятимиллиметровая пуля попала прямо между глаз второго парня, напрочь высадив ему затылочную кость. Девять миллиметров – это серьезно. На коротком расстоянии – убойная штука. Тут и целиться-то не надо, нажимай на спуск да смотри, чтобы не забрызгаться кровью и мозгами.

Следующим ударом я вырубил того, что подвывал, баюкая выгнутые под девяносто градусов пальцы правой руки, а затем приступил к увязыванию бесчувственных тушек, внимательно следя, чтобы не наступить в лужу крови, и стараясь не обращать внимания на вонь, волной поднявшуюся от «сынка». Похоже было, что он обделался – на штанах сзади расплылось темное пятно.

Я с искренним неудовольствием подумал о том, что, если придется вывозить его на природу, машина точно провоняет запахом сортира. А потом перестал отвлекаться – связал и стал дожидаться, когда эти мерзавцы очнутся.

Через пять минут начал шевелиться Григоренко. Все-таки недостаточно крепко я его приложил. Каждый организм – «черный ящик», и как он отреагирует на раздражители – неизвестно.

Сазонов мне как-то раз сказал, что мой организм отреагировал на снадобье более радикально, чем организмы моих соратников. Оно, это снадобье, создано будто специально для меня. Такого результата, какой показал я, ни у кого из других пациентов нет, хотя парни точно прибавили и в силе, и в скорости. Организм такой у меня, чего уж там! Мутант!

– Да ты спятил! – Григоренко сфокусировал взгляд на мне, и видно было, что удалось это ему с трудом. – Ударить милиционера при исполнении! Ты сядешь!

– Он его убил! – взвизгнул «сынок», и только сейчас участковый увидел лужу крови, вытекающую из-под неподвижного тела. И, видимо, понял, насколько влип.

– Договоримся! Давай договоримся! – Григоренко бросал слова лихорадочно, как в бреду, кося на меня дурным глазом обезумевшей, понесшей лошади. – Деньги! Я тебе дам денег! Этих – завалим, сделаем так, будто они друг друга загасили! Этот козел торговал наркотой, они пришли, он их загасил, а последней пулей – и они его! И все! И концы в воду! А я тебе денег дам! Много!

– Говоришь, друг друга загасили? – я задумался, почесал нос. – А сколько дашь?

– Сто тысяч! Зеленых! Сразу поедем, и я тебе отдам!

– Сука ты, Григоренко! – наркополицейский застонал, повернулся ко мне:

– Не верь ему! Это самая продажная сука, какого я знаю! А я тебе точно денег дам! Сотрудничать будем!

– Какую знаю… – поправил я автоматически, думая о своем.

– Что – какую? – выдохнул наркополицейский, выплевывая слова вместе со слюной и кровью. Наверное, при падении прикусил язык.

– Сука – женского рода. Значит, какую, а не какого, – пояснил я и спросил, обращаясь к Григоренко: – Зачем ты ее убил?

– Ну ты же сам все рассказал! – Григоренко хмыкнул, вздохнул, дыша с присвистом, тяжело. – Нам точка нужна была. Налаженная, крепкая. Эта дура мозги крутила! Что еще оставалось? Договорился с сынком ее – мразь еще та, редкостная тварь! Ну и завалил. Денег приподнял, да. И дуру убрал. Ты вот что, освободи меня. Сейчас этих завалим, поедем, и я дам денег. И забудем все как дурной сон! Мы же свои, менты! Участковые! Обещаю, никакой подставы с моей стороны не будет! И потом будем сотрудничать, ты мне поможешь, я – тебе! Я же знаю, что ты крутой парень. Вон как бабу зашугал, молодец! Она до последнего держалась! Грозилась, кстати, мол, придешь и всех завалишь! И правда, ты крутой, теперь я вижу, что она не врала!

– Не врала… – я подошел к столу, на котором лежал здоровенный, ржавый кухонный нож, взялся за рукоять, примерился – в руке лежит хорошо. Эдакий тесак, почти мачете!

Трое пленных следили за мной бараньими глазами, и я не стал тянуть резину. О чем говорить? Все и так ясно.

Наклонился над «сынком» и медленно, как в масло погрузил ему в грудь ржавый клинок, тихо, почти неслышно скребнувший по кости грудной клетки. Пленник даже не ойкнул. Дернулся, напрягся, затрепетал и тут же обмяк, как тряпичная кукла.

Двое других что-то говорили, но я не разбирал слов. Словесный шум, будто треск в наушниках, когда кажется, что вот-вот различишь слова, кажется, что сейчас поймешь, что шум что-то значит, но… это всего лишь «белый шум», язык Вселенной, тебе не предназначенный и совсем даже не интересный.

Вроде бы они угрожали, обещали, рассказывали о том, что меня ожидает. Но я и так знал, что меня ожидает, потому их слова тронули меня меньше, чем никак. «Белый шум». Всего лишь «белый шум».

Наркомент получил ножом два удара в живот – в печень и в солнечное сплетение. Участковый умер от пули из его пистолета. Пусть потом думают – кто кого убил. И зачем.

Всех развязал, нож вложил в руку участковому, пистолеты – один в руку «сынку», другой – второму наркоменту. Теперь сам черт башку сломает, пытаясь понять, кто кого убил и чем убил. А чтобы затруднить дело доблестным операм и не менее доблестным криминалистам, мне придется потрудиться. Сильно придется потрудиться! Таскать дрова – не самое любимое из моих занятий. Благо что вообще они есть, эти дрова, – целая поленница во дворе.

Зачем тут дрова? В баню, конечно. Газ, это хорошо, но многие любят, чтобы с дымком.

Опять же, самогонщики любят обычную печь. Видишь, что в неурочное время над крышей дома курится дымок, значит, точно самогон варят! Верная примета, любой участковый знает.

Обложил трупы дровами, не пожалел труда. Много дров притащил! Целый пионерский костер создал!

Тут же нашел канистру с керосином и две с бензином. Не ждал такого подарка, но чего только не бывает в домах рачительных хозяев! Особенно если они торгуют самогоном и с ними иногда расплачиваются «натурой», то есть тем, что поперли у честных граждан.

Нашел еще и с десяток покрышек для «жигулей» – сложил там же. Гореть будет – любо-дорого!

Хорошенько все полил горючкой – и пристройку, и дом. Гореть – так уж гореть. Чиркнул спичкой о коробок и бросил горящую палочку, тут же едва уклонившись от жахнувшего в лицо огненного языка. Совсем забыл, как опасно поджигать разлитый бензин. Эдак можно не только без ресниц и бровей остаться, но вообще без волос! И без кожи.

Сделав дело, выскользнул из калитки и зашагал, стараясь держаться в тени забора. Пускай тут люди и не любопытны, но лучше все-таки не светиться. Хорошо, что фонари в переулке совсем не горят. Ни одного. Темнота – друг молодежи, так вроде говорилось? Ну я как бы не совсем уж старик, так что она сейчас и мой самый лучший друг. Сейчас на пламя выскочит куча народу, но я уже буду в надежном месте. За стенами дома Сазонова.