– Днем звонила Прия, – говорит Финни, когда все более или менее успокаиваются. – На крыльце, когда вернулась домой после прогулки, лежали желтые хризантемы. Ходила смотреть мозаичные окна с одним из ветеранов и его внучкой. Первые цветы более чем за неделю.

Желтые хризантемы в темных волосах Чави, словно солнечный всплеск.

– А Прия… – Эддисон умолкает, не зная, как сформулировать вопрос к Финни в присутствии Вика и Родригес.

– Она попросила у меня номер телефона Уорд – сказала, что ее мать хотела с ней поговорить. Кстати…

– Молчи, – жалобно просит Вик.

– Уорд отклонила просьбу выделить охрану дома Шравасти, а потом еще отчитала мне за нецелевое расходование ресурсов Бюро – мол, этим делом занимается местная полиция, и к нам оно не имеет никакого отношения.

– Как это не имеет? – вспыхивает Эддисон.

Вик устало вздыхает.

– Ясно. По ее логике, наш убийца не убивает мужчин – так сказано в его профиле, – и сталкером тоже быть не может, потому что склонности к насилию за ним не замечено. Чистое совпадение.

– Примерно так, и босс ее поддерживает. Хантингтонская полиция ведет себя на удивление вежливо и не предъявляет никаких претензий из-за того, что мы не поставили их в известность о проводимом нами расследовании. Полагаю, за это нужно благодарить Дешани. После того как она отчехвостила их капитана за неподобающее поведение Клэра, они согласились держать меня в курсе их дела.

– На Стерлинг и Арчера Уорд пока еще не давит?

– Сейчас ее главная мишень – я, и хорошо, если б так продолжалось и дальше, но скажу честно, Вик, если она прижмет меня к стене, я, конечно, сделаю все возможное, но…

– Понял. Завтра встречаюсь с одним из помощников директора. Теплых чувств к Уорд он не питает, но и вмешиваться в дела других агентов не любит. Как сложится разговор, не знаю.

– Обе Шравасти дали показания относительно своих передвижений в те дни, когда ориентировочно был убит Лэндон, – сообщает через минуту Финни. – Никаких временных дыр, которые позволили бы местным предъявить им обвинения, не обнаружено. Это уже кое-что.

– Вот как? – Мягкий голос Вика не выдает какого-то особенного чувства. – А по-моему, мы игнорировали тот факт, что Дешани стопроцентно способна убить человека, угрожающего ее дочери.

– Она действовала бы тщательнее, – говорят в унисон Эддисон и Рамирес.

– Ужасная женщина, – вздыхает Финни. – Дайте мне знать, если вытащите что-то из Джозефины.

Разговор заканчивает Рамирес; протянув руку, она выключает громкоговоритель.

– Прия и Дешани очень осторожны, – шепчет агент. – Умны, наблюдательны, ничего не упускают. Если внутренний голос говорит, что что-то не так, они его послушают. Если они никого не заметили, как заметим мы?

Мужчины даже не пытаются ответить.

Никто из них не напоминает, что в списке для доставки осталось всего лишь четыре цветка.

После четвертого за утро громыхания мама переходит на проклятия, навсегда, казалось, оставленные в Лондоне и приправленные индийскими ругательствами. Бросив взгляд в окно, убеждаюсь в том, что грузовой контейнер снова бросили на середине подъездной дорожки, а не справа от нее, как нужно маме для беспрепятственного выезда из гаража. Мне даже становится жаль перевозчиков – маме пришлось снова пропускать рабочий день, чтобы расписаться за доставку, поскольку мою подпись не примут, так как я несовершеннолетняя. Один раз такое проходит, но четыре…

И вот, из-за ее плохого настроения, а еще из-за гиацинтов на ступеньках я надежно укрылась в своей комнате с одним из дневников Чави, чтобы не болтаться под ногами и никому не мешать.

Я не читаю дневники от начала и до конца – слишком уж их много, – но беру первые попавшие под руку и быстренько пробегаю глазами. Если в моих тетрадях полным-полно фотографий, выполняющих роль своеобразных закладок, то у нее повсюду рисунки и наброски, зачастую на самих страницах. Иногда они появляются там, где Чави потеряла нить мысли или не нашла подходящие для выражения этой мысли слова. Читать эти записи я не решилась даже после ее смерти – они казались мне слишком личными.

Чави той последней весенней поры в равной степени переживала как волнение, так и страх. Она была счастлива с Джозефиной, счастлива до головокружения от свиданий с ней, но также и боялась реакции папы, когда рано или поздно ему все откроется. Не потребует ли он порвать все контакты между ними после окончания школы? Да и что дальше? Чави уже приняли в колледж Сары Лоуренс, а Джозефина собралась в Нью-Йоркский университет, так что они были бы недалеко друг от дружки, но Чави, с нетерпением ожидая начала новой жизни, в то же время сильно переживала. Я пропускаю вступление – как они с мамой дарили мне бинди, в основном потому, что это сводилось к дискуссии о тампонах, прокладках и прочему. Теоретически, проводя столько времени рядом с сестрой и мамой, я была готова к первым месячным, но все же… Мне тогда не исполнилось и двенадцати, и урок на тему использования тампонов способен обескуражить и оглушить.

Ближе к концу дневника появляются наброски, засунутые между впечатлениями о весеннем фестивале. Разного рода мероприятия устраивались в старой церкви довольно часто: иногда чтобы собрать денег на ее ремонт, иногда чтобы втайне от Фрэнка поднять для него зарплату, иногда – на благотворительность, а порой – просто так, повеселиться. Все два дня Чави рисовала забавные личики и карикатуры, а я помогала детям помладше плести цветочные гирлянды и носиться по лабиринту из старых простыней.

Тогда же, глядя на детвору, бегающую с цветами и стелющимися по воздуху пестрыми лентами, у меня появилась идея и для собственного дня рождения.

Оставив ноутбук, я соскальзываю с кровати и выдвигаю средний ящик туалетного столика, предназначенный, по-моему, для носков или чего-то еще. У меня этот ящик выстелен бархатом, и в нем лежат цветочные короны с моего дня рождения. У Чави корона была из шелковых хризантем и походила на бахромчатый ободок, мамина представляла собой колючий, угловатый венок из лаванды, в котором она напоминала смуглокожую Деметру, а на мою пошли белые розы, тяжелые и в полном цвету, переплетенные синей лентой пяти различных оттенков. Корона и сейчас еще тяжелая, но уже слишком маленькая. В перерыве Чави гонялась за мной по лабиринту, и мы обе хохотали чуть ли не до упаду, а когда я выскочила из него, то попала в руки Джозефины, и та, схватив меня за руки, кружила и кружила, пока в нас обеих не врезалась с разбегу Чави. Мы так смеялись, что не могли подняться, и катались по земле, задыхаясь от смеха и счастья.

Я не хотела терять контакт с Джозефиной, но, наверное, мы обе знали, что это случится. И пусть для меня она была второй сестрой, между нами появилось пустое место с острыми, режущими до боли краями.

С маленькой, грозящей соскользнуть с макушки короной из роз я снова плюхаюсь на кровать и продолжаю читать.

Чави пишет о втором дне, когда папа устроил маме такую сцену из-за съеденного бургера, что она пошла и купила два хот-дога – просто назло ему. Тон меняется. Помню, как мы сидели с Джозефиной в тени, на расстеленном на траве одеяле, предпочтя его раскладным столикам и павильонам. Мы с Чави взяли за привычку съедать бургеры первыми, чтобы папа их не увидел. Как и мама, он не был религиозен и не соблюдал никаких предписаний, но чувствовал себя виноватым из-за этого. В отличие от мамы, принявшей открытый агностицизм с явным облегчением.