– Я звоню по его карточке с почтового офиса на центральном вокзале. По-моему, он принимает нас с тобой за проституток из Восточной Европы! – сообщила я.

– Это очень опасно. Немедленно спускайся вниз, прыгай в первое попавшееся такси, таксист тебя защитит. И ни в коем случае не оказывайся с этим человеком на неосвещенной части улицы. Не забывай, он югослав! – закричала она.

– Что значит последняя фраза? – удивилась я шовинизму.

– То, что у них идет война, и они все, даже здесь у нас, немножко сумасшедшие!

Я повесила трубку, югослав вопрошающе смотрел на меня.

– Альтона зынт едны паны, ком до мене, – сказал он, что в переводе с трех языков означало: «Твоя подружка что-то напутала, Альтона для богатых, ты, бедная крошка, совсем влипнешь, не валяй дурака, пошли ночевать ко мне».

Я дипломатично пожала плечами, он был не агрессивен, но очень активен. Я взяла у него сумку, поставила на пол, завозилась в косметичке, достала зеркало и начала пудриться, чтобы сбить его с толку. Минуты две он наблюдал за этим, потом потянул меня на улицу. Сумка была уже у меня в руках, это полдела. Где чертово такси? Вот и оно, как раз в зоне перехода из освещенного привокзалья в неосвещенный город, значит, другой возможности не будет. Я отстала на шаг, махнула таксисту, подпрыгнула к машине, в долю секунды открыла дверь, бросила сумку на сиденье и с криком «Данке! Филе данке!» повисла на шее югослава и чмокнула его в щеку. Это было грамотно, он потрясенно застыл, только сейчас врубившись, что благородно опекал безупречную фрау, я успела впрыгнуть в машину и рявкнуть: «Быстро в Альтону!»

В такси возле меня сидел пожилой седой мужчина с длинными завитыми волосами, ухоженными усами, накрашенными губами и накладной грудью. Он был баскетбольного роста, с ножищами, обтянутыми игривыми лосинами, с предплечьями, пестро вытатуированными диснеевскими персонажами, с бычьей шеей в кудрявом кожаном колье, с родинкой, приклеенной на нарумяненную щеку. У меня как у совка и живописца от такого изобразительного ряда поехала крыша. Я попыталась сделать лицо нормальным, но он просек мой столбняк и напрягся. Корсет с грудью был явно неудобен ему, и он каждую секунду что-то одергивал и почесывал.

В целом я понимала, что трансвестит ночью за рулем безопасней обычного мужика, но мысль о том, что он никакой не таксист, а сумасшедший, угнавший такси, порхала и порхала по извилинам, и я с ужасом представила, куда он меня завезет, чтобы убить и ограбить.

– Я приехала к подруге и хочу купить для нее цветов, – начала подлизываться я. – Не могли бы вы подсказать мне, где можно ночью купить красивые цветы?

– Цветы? – Он сурово посмотрел на меня, и, убедившись, что я не смеюсь и не издеваюсь, добавил: – Я знаю местечко.

Я заигрывала с ним, как пес с хозяином, и медленно растопила недоверие. Он рассказал, что они с другом в знак верности сделали на предплечьях одинаковую татуировку. Почему Дисней? Ведь он такой веселый. Я похвалила колье, сказала, что купила бы себе такое же, он зарделся от удовольствия и алаверды сообщил, что Россия, вероятно, славная страна, кабы не морозы и крепкая русская водка. Я перестала бояться, и мы разболтались так, что в ночном цветочном магазине, где он выбрал чудовищный фикус в аляпистой деревянной кадке, мотивировав тем, что у его бабушки был такой же, пожилая лысоватая продавщица с белыми букольками не сумела сдержать вежливого ужаса и недоуменного омерзения на малоподвижном лице. Я жаловалась на недостатки российской косметики, он хвалил английскую и колготки с лайкрой. Подъезжая к Гердиному дому, я сладострастно предвкушала, как при виде таксиста отвиснет ее челюсть. Она выбежала, поцеловала меня, вежливо восхитилась идиотским фикусом и начала ругаться с водителем.

– Ну как он тебе? – спросила я в подъезде.

– Идиот, ему надо было пять раз сказать, чтобы он выписал квитанцию для налоговой инспекции.

– Какой еще инспекции?

– Я оформила тебе командировку от нашего театра, ты должна будешь помочь мне со спектаклем по русской пьесе.

– Но я завтра уезжаю, – удивилась я.

– Отлично, после ухода гостей у нас будет целая ночь, – невозмутимо ответила Герда.

– Но как тебе его внешний вид? У меня чуть крыша не съехала от потрясения.

– Обычный таксист. У нас много трансвеститов работает таксистами. Он, с одной стороны, на работе, с другой – на сцене. Для них это очень практично.

Я почувствовала себя такой же идиоткой, как в момент обнаружения сумки в купе.

Когда после пресной вечеринки, в течение которой ели креветки, жаренные с зеленым салатом, десять представителей гамбургской богемы, сплошь одетые в черное, разошлись по домам, мы с Гердой уселись в белые кожаные кресла. Ее новый муж, актер, лет на семнадцать моложе, расставлял тарелки в посудомоечной машине, убирал кухню и гостиную и разучивал новую роль под магнитофонную запись.

– Ну как он тебе? – спросила Герда, жгучая полноватая красотка.

– Да уж получше Соколова.

Лет пять в России и кучу денег она убила на пейзажиста Соколова, пьющего импозантного альфонса патриотического розлива. Она снимала ему жилье, в котором кого он только не трахал в ее отсутствие, таскала его мазню на Запад и загадочным способом пристраивала. Она даже хотела родить от него ребенка, уже имея двух взрослых, пока ей не объяснили, как глубоко проспиртован соколовский ген.

Не знаю, сколько бы это продолжалось, не застукай она однажды пейзажиста на бойкой дворничихе, приехавшей в Москву из Великих Лук с целью со временем составить конкуренцию Синди Кроуфорд в модельном бизнесе.

– Меня все время обманывают русские мужчины, – жаловалась она тогда, – я им верю, потому что я не понимаю интонации.

– Этот еще и кухню после гостей убирает, – похвалила я.

– У нас все мужчины убирают кухню, не забывай, в Европе были две великие феминистские революции.

Собственно, она хотела, чтобы я хирургическим способом извлекла ляпы в эскизах костюмов и декораций спектакля по пьесе русской драматургессы, а там их была полная корзина. И по сцене героиня бегала в рваных колготках, что означало тяжелый ход экономических реформ, и новый русский во время полового акта придерживал на пояснице кобуру, что означало высокий криминоген, и в квартире пожилого любовника стояла статуя Ленина, что означало его партийное прошлое, и молодой музыкант был в среднеевропейском прикиде, хотя и приехал из Рязани. Мы набрасывали костюмы героев, бутафорские мелочи, и я обещала прислать ей из дома ручную мясорубку для сцены героини с пожилой матерью, потому что Герда никак не могла понять, как может выглядеть ручная мясорубка, хоть и содержала пять лет Соколова. И мы долго говорили о Димке, хотя Герда мало понимала мой пафос.

– Почему ты все так драматизируешь? – спросила она. – Эмиграция – это часто трагедия, но не всегда неудача…

А еще мы спорили. Она говорила, что в архаической живописи из-за обратной перспективы величина объекта определяется его значимостью для художника, и в этом смысле постмодернизм – только возвращение. А я утверждала, что композиции необходимо учиться, чтобы художник сохранил адекватность в моделировании мира… И я говорила, что, прогнозируя судьбы российской культуры, совсем не стоит анализировать сегодняшнюю западную культуру, потому что даже насморк у двух разных людей протекает по-своему…