– Ага, – не выдержала я, – и «кто виноват?».

– Как кто? – удивился он. – Ты. Вот кто.

– Слушай, а для кого ты привез подслушивалку, чтоб младенца караулить? – вдруг вспомнила я.

– Для себя. Я же не знал, как здесь все будет устроено. Я собирался тебе в комнату ее подсунуть и слушать, что ты там делаешь, о чем по телефону говоришь. Ты же дура ненаблюдательная, ты бы сроду не заметила, – презрительно ответил Димка, медленно встал, пошел в коридор и хлопнул за собой входной дверью.

Я стала стараться заснуть. В голову полезли картинки про то, как я летом ездила из Бонна в Гамбург к своей подруге Герде, театральной художнице. В Бонне я была на фестивале, жила в игрушечной гостинице «У львов», набитой каменными львами, цветущими розами и блеклыми полотенцами. Пожилые владельцы гостиницы сидели за конторкой, а их комнатные собачонки бродили по лестницам. Я поселилась ночью, а утром меня разбудил ключ, поворачивающийся в замке так быстро, что я едва успела натянуть на себя простыню. Молодой сияющий темнокожий парень в трусах и майке улыбался рекламной улыбкой и по-английски говорил: «Привет!» Положения глупее не придумаешь, от страха я забыла все английские слова, да и немецкие тоже.

– Это мой номер! – заорала я по-русски. Но, судя по реакции, в этой информации парень и не сомневался.

– Отлично, – сказал он по-английски, – тогда я начну.

– Немедленно выйдите вон! – заорала я по-русски, до зубов натягивая простыню.

– Я буду делать все очень осторожно, – сказал парень и двинулся на меня, волоча что-то по полу. По звуку волочимого я опознала пылесос и, поняв наконец, что гость вожделеет не моего невыспавшегося тела, а еще не запыленных ковров и обивок, пришла в себя, вспомнила немецкое слово «цурюк!» и заорала его так истошно, что парень свалил вместе с пылесосом, как с псом на поводке.

Я стала анализировать: жарко – значит, это считается не трусы и майка, а шорты и футболка. Почему я так орала? Неужели незапланированный половой акт с таким фактурным посетителем мог вызвать у меня истерику?.. СПИД? Но сомневаюсь, что он стал бы противиться доставанию презервативов из моей сумки. Ага, я орала, потому что он влез в мое частное пространство! Не сам факт вламывания, мало ли что бывает, ошибка, накладка, путаница, острое желание сломать на близость, все бывает, но он меня взвинтил как «мистер запросто». Я ему всеми невербальными способами – «нельзя», а он – прет как бульдозер. Меня продолжало трясти. Я оделась и пошла орать на хозяина.

– Конечно, это нехорошо, фрау Ермакова. Но уже одиннадцать часов, а его профсоюз следит за тем, чтобы вся его работа кончалась в двенадцать, – сказал хозяин.

– Если еще раз он зайдет в номер в моем присутствии, я дам интервью, что в вашей гостинице меня преследует угроза насилия, – пугнула я.

– Конечно, фрау Ермакова, – пугнулся хозяин, – я поговорю с ним. Но имейте в виду, у бедного Джо большие проблемы. Его совершенно не интересуют женщины, и он ухаживает за барменом соседней гостиницы.

– Меня не волнует сексуальная ориентация ваших работников, меня волнует мой комфорт в моей комнате, – гаркнула я и вышла.

На следующий день за завтраком хозяин подсел ко мне как к старой знакомой и притащил тарелку клубники из собственных запасов.

– Мы с женой очень расстроены. Когда мы узнали, что приедут молодые русские артисты и художники, мы даже решили добавить к завтраку бульоны и сосиски, ведь в России такая бедность. Но посмотрите, что они делают, – сокрушался он.

Сдвинув несколько столов, мои юные фестивальные соотечественники хлестали водку, закусывая персиками.

– Они даже не притронулись к горячему! Представляю, что было бы с их родителями, если бы они увидели эту картину! – вздохнул немец.

– Богема! – прокомментировала я. Видел бы, как они в обычные дни пьют, тут же утопился бы в Рейне. Вообще о том, как пьют в художественных цехах, надо писать отдельный роман. Мужики к пятидесяти умирают или деградируют, а бабы встряхиваются, идут к косметологу, отрезают лишнее, насвежо выходят за молодых и наверстывают недели, месяцы и годы, утопленные в чаду творческих распивок. Я всегда чувствовала себя чужой на этом празднике жизни, у меня и дела так долго не шли, оттого что не могла пить с кем надо и слушать пьяный бред с задушевным лицом.

– Но ведь вы тоже художник, я видел вас с этюдником.

– Я люблю работать. – Я действительно каждый день, как проклятая красила и красила ватманы профилем кудрявой скалы центра Бад-Бедесберга с останками замка на макушке. Волнисто-зеленые от лесов, величественные горы завораживали меня. Эдакие печки по выпеканию гномов и лесных духов, квинтэссенция депрессивно-уютной Германии.

– Наш Джо зашел к вам в комнату, потому что вы русская художница. Он не знал, что вы безупречная фрау.

– В каком смысле? – удивилась я.

– Вы приехали позже, вы ничего не видели. Когда фестиваль начал заселяться, все разместились по одноместным номерам, потом стали приходить и заселяться по четыре человека в один номер, чтобы экономить деньги, – пожаловался хозяин.

– Как это?

Номера крохотные, в них не развернуться. Огромная сексодромная постель, шкаф, бар, телевизор, столик. Одно вмонтировано в другое, самое просторное место – ванная.

– Спят вчетвером на кровати, вещи ставят в ванную. Когда Джо приходит убирать, на него никто не обращает внимания – кто спит, кто моется, а кто занимается сексом. Нам с женой это не понравилось, ведь в стоимость номера входит стоимость завтрака, а они приходят завтракать вчетвером. Я был против, но они… – он часто заморгал, – они сказали, ты вчера убивал на войне русских, а сегодня жалеешь для них булочку с кофе на завтрак. Я был простой солдат… Я не жалею булочку с кофе, мы с женой даже добавили бульоны и сосиски. Что вы скажете об этом, фрау Ермакова?

– Я не знаю. – А что ему на это скажешь? – В принципе вы хозяин гостиницы, и вам решать. Но если бы я была на вашем месте и воевала бы на чьей-нибудь земле, я, вероятно, чувствовала бы себя виноватой перед людьми этой национальности.

– Я согласен. Но сейчас русские воюют в Чечне. И никто из вас не только не считает себя виноватым, но даже не считает это войной! – сказал он укоризненно.

– Да там и не война, там какие-то сложные взаимоотношения. – Я, собственно, всегда вполуха смотрела новости.

– Нет, фрау Ермакова, – сказал хозяин, – там война. Кто-то из мудрецов сказал: «Никто не знает, что такое война, пока не отправит туда собственного сына».

– У меня, слава богу, дочери, – выдохнула я.

– Вам повезло, фрау Ермакова, – ответил немец.

Так вот, измучившись среди боннских фестивальных пьянок, на которых вечерами в огромном брезентовом шатре давали талон на ограниченный ужин и неограниченное спиртное, и уж наши набирались так, что не всех бойцов удавалось донести до отелей, некоторые до утра застывали на скамьях и газонах, я решила проветриться. Главное в поездке было добраться до Гамбурга самой, ощутив себя полноценной гражданкой мира. Позвонив Герде и узнав, что сегодня у нее вечеринка, я томно предположила: «Может быть, заеду». Уцепилась за приятеля, с его помощью купила билет «хин унд цурюк», ухватила на дорогу хавку в виде грозди бананов и бросилась на платформу, на которой заранее фланировали только представители третьего мира. Только представители третьего мира психологически не вписывались в контекст европейского транспорта, относящегося к единству места и времени как классический театр, то есть «в двенадцать» означает, что в двенадцать поезд будет стоять на платформе, а не подъезжать или отъезжать от нее.