облачко крови, вёл с безмолвным упорством, как раненый солдат, в железном сне тянущийся за следующим гребком.

13

Кабана Фёдор свежевал сразу. Вспарывал мастерски — и стоял, смотрел, как чернеет, пенится в траве животная душа. К краям её озерца сползались муравьи, слетались стрекозы. Муравьи тонули, барахтались в крови, обсыхали, обтирая усики, лапки, оглохнув от лопающихся пузырьков. Стрекозы рассекали черноту лазурными лезвиями, стрелками осёдлывали травинки. И колено Фёдора, икра и голень затекали от многопудовой туши. Когда он её сбрасывал, мышцы ног наполнялись взбегавшими мурашами…

14

Жара реет над лесом, наваливается на горы, отталкиваясь, словно бы вприсядку, расставив широко руки в боки — пластами, клубами тонкой, дрожащей плавки. Стекло затопляет воздух. Лежат куцые мёртвые тени. Звон стоит в воздухе: поёт саранча, гремят цикады.

Вверху в небе чертит истребитель. След кучерявится, пухнет, перисто тает.

В полдень в горах Фёдору иногда становилось страшно. Он не знал тому причины, только чувствовал, что вот этот белёсый, яростный воздух, раскалённый светом, зноем, схож с бельмом, слепотой. Но страшна ему была не слепота, а обман, с каким совершалось её представление зрячим светом…

По тому, как в стороне замирает на несколько мгновений звон, Фёдор знал о приближении чекалок.

Свинины он никогда не ел и жене не давал с тех пор, как стал водиться с субботником. Всё мясо продавал на Солдатской стороне. Рубил у сарая на широченной дубовой плахе, выбитой, будто корыто. После скоблил, сыпал солью, подсаживал с вишни двух муравьёв и потом присматривал за работой муравьиных легионов, подчищавших через час всю плаху до последней просечки.

Вывалив требуху, поднимал бровь на визг давно уже поджидавшего пир чекалки.

Арканил хряка, приторачивал к седлу. Лошадь шла криво, то и дело подвиливая, чтобы сдёрнуть оттянутую подпругу.

Чекалка, хватанув требухи, провожал волочившегося кабана, стараясь вгрызться в брюшину. Но от звука ружейного замка отпрыгивал, поворачивал назад, и слюна, мотнувшись с оскала, сверкала тонкой нитью.

15

Много разной правды знал Фёдор о мире. В сумме — ничего не знал. Но временами он упрямо искал в себе чутье, подчинившись которому приблизился бы к полноте замысла. Впрочем, он знал, что замысел тот глуп и бескорыстен — как убитый жар-гусь. Ещё он знал, что если болят у него от дождя колени, то лучшее средство — убить чекалку, распороть его до горла, натянуть от пашины на голые ноги — и держать, пока не остынет.

16

Фёдор был красив угольной, словно бы ехидной красотой. Глаза его смотрели всегда исподбровья, отчего казалось, что он не смотрит, а разглядывает. Был он нелюдим, и жена его научилась лёгкой покорности и молчаливости, хотя с дочерьми была нежна и говорлива, приветлива с соседкой-золовкой, дружила с ней сестрински, кровно, особенно к старости.

Вот она обрезает виноград и, увидев за забором Наташу, выпрямляется. По локтю её бежит муравей, останавливается, водит усиками. Сощурившись, Полина сдувает его долой.

— Наташ, дома Анна-то? Поехала она в город, нет? — спрашивает она девочку.

— Не знаю. Наверное, поехала. Я проснулась — дома нет никого, — говорит Наташа, забираясь с книжкой в гамак.

— Коли вернётся — я зайду, ага, — кивает Полина. Прежде чем повернуться, она вглядывается из-под ладони и шепчет по слогам название книги, которую читает девочка: «Воль-тер».

Уже ярится жар. Скоро полдень, воцарившись в зените, раскалит добела небосвод. В саду гукает горлинка. Тёплая, просвечивающая до косточки алыча, плывшая в пальцах девочки луной, растекается во рту. Жук-короед, несущий на крапчатых надкрыльях лак звёздного неба, срывается с ветки и зацепляется лапкой за ребро капроновой ячеи.

17

Формально Фёдор числился в колхозе бондарем. На деле — состоял в охотничьей артели, сдавая в неё часть добычи. Жил он всегда привольно. С терпимой нормой по бочонкам справлялся загодя, в зимнюю непогоду. Остальное время охотился в сезон; торговал диким мясом, имел в трофеях шкуру медведя и леопарда, носил на поясе кошачью лапу. Выслеживал в юности и тигра — в частности, и этим питалась его слава в окрестностях Гиркана. В горных аулах его знали, уважали как охотника; имел он тут и там кунаков.

18

Дожди обкладывали Гиркан с конца октября, наполняли речку глухой яростью. С этой яростью она неслась, внезапно отваливая от берегов пласты глинозёма. Они с шумом рушились из-под ног, которые семенили назад, теряя в рыхлой пустоте опору. Река пучилась, несла, кружа голову до дурноты, переворачивая в буром, блестящем теле стволы и ветки, которые взмахом торчали, как руки пловцов, дрожали от напора. Стальное, изрытое ветром море принимало в себя натиск водосбора, широко окрашиваясь глиной. Пятно мути, распластавшись, шевелилось в прибрежье, сносилось к небу.

Фёдор обычно сидел в эту пору в сарае. Над станиной фуганка выделывал дощечки, колол, замачивал обручники, гнул, клепал. Мрачный взгляд его часто обращался в сад.

Он уже не старел. Шестьдесят лет накрыли его, как жука смола. Только взгляд затаился ещё глубже и глаз затвердел, будто прирос к прицелу.

Дождь то припускал, то сыпал. Фёдор вёл сначала рубанком, затем правил стамеской. Отложив, брал стружки в пальцы, шевелил губами. Упругие локоны жили в ладони, трепетали, как бабочка в горсти, вдруг напоминая ему что-то, от чего он мертвел. Пересилив, пристально взглядывал поверх сада на горы, подымавшиеся пасмурной мглистой стеной, отделённой лиловыми нитяными завесами, обложенной косматыми всплесками облака.

Плаха, полная воды, дрожала, пузырилась, плыла…

Отложив дощечку, он дотягивается до ружья и всматривается в сад через прицел. Пробившись сквозь листву, видит дрожащую паутину, унизанную сверканием капель, перила открытой веранды, крыльцо, щепотку обойных гвоздей, муху лапками вверх, прогнувшую поверхность выпуклой лужицы, пузырёк с клеем; со стыка водостока мерно вытягиваются прерывистые струйки, по перилам, трепеща крылом, ползёт полупрозрачная бабочка-парусник, свивает хоботок, распрямляет — замирает; лошадь всхрапывает за спиной, стучит копытом о жердь, хрустит сеном, переступает, храпит, тёплая волна покрывает плечи; глухо падают шматы навоза, с затылка вкрадчиво вползает пахучий дух; вдруг бабочку опрокидывает капля, она дрожит, силясь подняться. Дождь накрапывает всё сильнее, трясутся листья, ветки то пригибаются от напора, то выпрямляются, и тогда капельные нити охапками летят от стволов, заслоняя зрение. Хурма проглядывает в траве, пышет шафраном в тёмном сочном лежбище портулака. И дождь припускает, трясутся листья, брызги окутывают облачком плод — он, сияя, глянцевеет, упиваясь струями, бисером блеска.

Фёдор закрывает глаз.

Лошадь осторожно ржёт.

Спустя долгое время он перестаёт целиться.

Крестовина не сместилась ни на волос.

Дождь выдыхает. Листва остывает. Редеют капли, струйки тончают, истекают, перестают.

Так и не выстрелив, Фёдор вешает ружье и, закурив, замутив