двухчасового плутания в тростниках. Близость моря умножает бескрайность, оглушает. В высоком шелесте стеблей чудятся перешёптывания. Входя в тростники, напрягаешься всем существом, как перед лицом вглядывающейся в тебя бездны.

Ночью выходят на охоту чекалки. Глумливый вой и яканье наполняют чащобу. Всплески, заполошный гогот, крик и хлопанье крыльев, возня, чавканье, хруст стеблей и грызня за добычу. Бессонная ночь — навзничь в лодке, чуя спиной, под валким зыбким дном и над ухом студёный тихий ход воды, — вбирает всё, до последнего звука, мешает умирать, думать. Чекалки чихают от пуха, давятся пером, перхают, тявкают. Воют камышовые коты, сцепившись на обходе; отвалившись друг от друга, задыхаясь, они хрипят, шерсть клочьями взмётывается из пастей; разойдясь, поведя наливными зрачками в стороны, они сужают круги и сцепляются снова.

Пух гусиный всплывает над тростником и, остывая, сонно движется, храня свет луны. Фёдор с руки стреляет на звук. «Гаах-гииу-буухх» — рубанув клинком вспышки, швырнуло, вернуло, посыпало под звёздной теменью, высекло всхлип и визг зверья, треск чащобы. Нескольких минут тишины, которая окутала голову плеском закачавшейся от выстрела лодки (дымок протянул по ноздрям пряные листики порохового запаха), было достаточно, чтобы провалиться бесчувственно высоко над бортом — и на рассвете очнуться, щурясь на полосу заревой глубины, расползающейся над карей гладью залива.

Фёдор неделю отваживал чекалок от гнездовья. Фламинго гнездятся в заливе редко. По примете — большое счастье сулит такому году.

2

В Гиркан прибывали, как правило, морем. Прибрежная низменность была непригодна для сообщения. Топкие раскаты съедали любую дорогу. Щебень погружался в распутицу за месяц. К западу почти сразу вставали горы. Далеко по ним не уйдёшь — уйти можно только за них: в Иран.

Баркас в Гиркан приходил раз в три дня, на рассвете. Распашное, дышащее крутой волной мелководье, брошенный дебаркадер далеко на берегу, как сильный жук, подымался со спины, вдевая лапки стоек в воздух. Горы в тумане казались полёгшими в сон пьяными великанами.

На выгрузке огонь столпотворения охватывал посудину. Пинаемые пассажирами бараны мемекали, подскакивали, сыпали катышками помёта, мотали грязными курдюками, тянули дрожащие губы. Отчаявшийся хозяин хватал их, выкидывал за борт. Там они плавали, толкались, как поплавки, и, выскочив на берег, застывали: шерсть вытягивалась сосульками струек.

3

Гирканские влажные субтропики, охотничье царство Сефевидов, жирный топкий ил Гызылагача. Ячеи рисовых полей, залитые закатом, сменяют плоскости солончаков, искрящихся зернистым грязным серебром. Утки, гуси полощут крыльями, ряпают клювами мелкое зерцало залива. Вечером над ним слышен гогот тысячных стад гусей. Стаи стрепетов, заслоняя прыткий свет, мельтеша метелью крыльев, секут посвистом тугой воздух. В горах леопард — невидимка в пятнах солнечной ряби меж листьев — течёт на мягких лапах среди мускулистых стволов. Спугнутое стадо кабанов, полыхнув визгом, прорезывает чащу. Двухъярусный реликтовый лес — тот, из которого отжата нефть, — подымаясь в горы, редеет. И в третичном периоде он подымался здесь, раскрывался, опоясывал, перемежался всполохами густой лиановой растительности, колоннадами причудливо витых стволов железного дерева, лиловой дикой хурмы, известковыми распадами, в которых по щелям дымились — и дымятся — горячие источники…

На перевале открывается водосбор: следуя ему, скоро оказывались в Иране.

4

В Гиркане зимует несметное воинство птиц: в безветрие целые облака стай выплывают на середину залива — пеликан, баклан и колпица, казарка, гусь и лебедь, чирок, нырок, савка и султанка, кашкалдак и пигалица, кроншнеп, дупель и тиркушка — кувыркаются, нежатся, щекочут друг у друга в перьях, качаются во сне — и вдруг вспыхивают гремучим, хлопотливым порывом, несущимся по краю тростника. И чудится: по безбрежному скрытному полю стелется вездесущий демон, трогает тростники то дуновеньем, то семенем незримого происшествия, — и вдруг вся эта тайная пернатая вселенная незримо рушится куда-то, мигрируя ужасающим шумом живой лавины…

В холодные зимы многие птицы гибнут. Фламинго — одними из первых. От крика умирающих птиц люди сходят с ума, подымаются в горы, долго живут в шалашах, прислушиваясь, чтобы не слышать.

В такие дни пограничники идут по берегу, глядя только под ноги. Патрульная овчарка нервничает, повизгивает, оглядывается на залив, на мёртвый строй пожухлых тростников. Одёргивается на команду «Рядом!». И вдруг припускает, рвётся с поводка, скулит и плачет. Снег сыплет и пляшет, порывом кроет землю там и тут, как кнутом о землю, погоняя стаю белых духов.

5

До самого конца времён в Гиркане жили потомки заставников и екатерининских сектантов. Казаки наследовали первой островной — морской — заставе, послужившей начальным звеном всего постового пограничья с Персией. Сектанты сами бежали от притеснений в привольный, хотя и ссыльный край, свободный от податей и повинностей.

Так и делились — на сектантов и солдат, не столько стерёгших ссыльных, сколько одним своим соседством охранявших от недружелюбия горцев. Так и говорили, с гонором: «Мы из солдат».

Но те — другие — были не хуже: молокане, субботники, геры — тоже из крестьян или казаков, с Поволжья, из-под Харькова, Полтавы. Сектанты знали свой род до седьмого колена. Климат Гиркана не сильно отличался от климата Палестины. Аграрный толк всех иудейских праздников соблюдался с тщательностью. Однако непременно грезили — говорили, молились, чаяли — уйти за Иран: в Палестину. И бывало, уходили по несколько семей: за свободой, ради обета о полном соблюдении заповедей, для предвосхищенья мессии. Так альпинисты, перед тем как взойти на вершину, долго живут в высотном штурмовом лагере, выжидая погоду.

Царское правительство снимало со ссыльных повинности, в том числе и воинскую, — и сектанты сами стали съезжаться в привольный Гиркан отовсюду. Четыре «иноверных» части села назывались сторонами и носили имена мест, откуда прибыли их первые поселенцы: Козиев, Богодухов, Глухов, Балаклея — всё это были названия харьковских и поволжских сел. Православная сторона, выстроенная перед речкой, называлась Солдатской.

Вражды между жителями не было, но имелось отделение, сторонность. Самое яростное её проявление состояло в том, что дети сходились у моста, чтобы обменяться дразнилками. «Молокане-таракане кошку драли на кургане!» — «Хóхлы-мохлы, чтоб вы подохли!» В сильный дождь речка преображалась, и железный мостик по перила погружался в бурный грязный поток.

Гиркан был не единственным сектантским селом в тех краях. Стояло ещё и Вольное, и Пришиб, и Гюль-Чай. На отшибе империи всегда живётся вольнодумно. Часты были по этим сёлам многочисленные собрания с религиозным кипеньем. Текучая среда веры основывалась упорством воображения, надежды, жажды немедленного Царства на земле, а не за смертью.

С приходом советской власти споры о том, чей толк исповедания истинный, поутихли. Но разделение на солдат и сектантов осталось. К тому же бунтом против царя сектанты заслужили у большевиков