Я приходил к ней в то самое время, когда облако поднималось до верхних этажей небоскрёбов и готово было ползти в сторону Беркли, чтобы, настигнув россыпь домишек, университетскую башню, а следом — прогретых наделов континента, — растаять.

Она была хрупкой, вечно мёрзнущей девочкой. Она боялась сырости и мечтала летом перебраться в тёплый Сан-Диего, к школьной подруге, получавшей там в университете степень по биологии.

Я почти ничего не знал о её жизни, понимая, что знать особенно нечего, но не поэтому всё время, что мы проводили вместе, большей частью молчал. Это были очень странные ощущения, ибо любовные дела, как правило, многословны.

Так мне вышибало пробки, что я едва умел сдёрнуть себя с неё или отстраниться, чтобы дождаться, когда, очнувшись, она протянет руку и вырубит меня окончательно несколькими хищными движениями.

Однажды мы услышали странный душераздирающий звук за стеной. Жила она в дешёвом отеле, в старом, одном из немногих выживших после землетрясения и пожара 1905 года, здании, — тогда чуть ли не весь город был отстроен заново. Винтовая узкая лестница с этажа на этаж, стёртое малиновое сукно дорожек, пыль и истончённые отполированные ладонями перила. Хриплый предсмертный крик, какой-то булькающий ужасающий звук выбросил нас в реальность.

«У соседа астма», — сказала она. Я натянул джинсы, вышел наружу и шагнул к приоткрытой двери в соседний номер. За ней, привалившись к косяку, стоял человек с кислородным баллоном в руке, другой он прижимал к подбородку маску. Когда он отнял её, чтобы что-то сказать, я заметил родинку, большие губы, дублёную кожу, высокие скулы; лицо человека лет пятидесяти. Через мгновение я понял, что это слепец: тёмные очки, неосвещённая комната, за пространством которой жемчужный туман, шевелясь, льнул к окну. Человек гортанно хрипел и не отвечал на мои вопросы, а затем сполз на пол.

Я зажёг зачем-то свет, кинулся вниз к портье, он вызвал скорую, и пока не прибыли фельдшеры, я стоял на коленях, одной рукой прижимая к его рту маску, другой надавливая судорожно на грудь. Как вдруг мой взгляд упал на журнальный столик — на стопку пухлых книг Брайля, на женскую голову из пластилина цвета сепии, стоявшую на блюде. Нельзя было в этом скульптурном лице не узнать ту, что осталась в постели за стеной.

Я услышал шаги на лестнице и поспешно встал, протянул руку, чтобы ощутить то, что некогда ощущали пальцы слепца, лежавшего сейчас на полу, что ощущал не так давно мой скользящий внимательный язык.

Больше я никогда ту девочку не видел.

2014

III. ГОРЛО АШУЛУКА

Штурм

1

Каспийский фламинго питается мелкой, как блоха, креветкой и соляной мухой — единственной живностью на кипячёном мелководье. Россыпь креветок копошится под лупой хрусталика в янтарной массе песчинок, ресничек, словно бы сплавленных мельтешением рачков в мутное стекло. Стелются позёмкой тучи мушек, птицы их заводняют, цедят, снимают, как скребком, близоруко склоняясь и припадая набок крутым, крупным, как мачете, клювом. Они ходят, вышагивают, мотаясь, как косари, уточняюще поводя головой, словно гантелей миноискателя на шее-рукоятке. Чавканье, и стук, и гоготанье вблизи преломляют суставчато скользящую грациозность зрения.

Всё долгое раскатистое пространство — обнажённые сошедшей водой бугры, подушки засохших водорослей, стволы и ветки топляков — покрыто солью, как снегом. Едкая соль отваживает хищников. Потому фламинго на обсохших раскатах свободно строят гнезда — конусы из ила и песка.

На закате соль мерцает и плывёт — по мере снижения солнца. Птицы раскрывают объятия воздуху.

К гнездовью подобрался шакал и прыгал теперь на соли, то забегая вперёд, то возвращаясь, подёргивал то одной, то другой лапой, снова вёл мордой, вставал на задние, чтобы передние не жгло, едва сдерживался, чтобы не заскулить, и оттого казалось, будто он морщится. Спохватывался и снова бежал к птицам, кидался вдруг в сторону — в лужу, но горячая рапа ожигала конечности — и шакал, закусив язык, переходил на подскок.

Фёдора забавляла эта пляска.

Он снял предохранитель и, когда шакал, наконец одурев от боли, кинулся во весь опор на гнездовье, шевельнул стволом и вложил между торопкими ушами в крестовину.

Чекалка пригнул башку, кувырнулся, подскочил, рванулся ещё — зачертил по песку.

Тронутое выстрелом полотнище стаи тут и там поднялось, качнувшись, вспыхнув, пойдя над корявой мутью залива пятнами неба, горбами крыльев, всколыхнуло тростники, отозвавшиеся штормом, вздохом, речью.

Фёдор перезарядил — и снова прильнул к прицелу. Жар-гуси — так в Гиркане звали фламинго — уже прилично отжировали рачком. С апреля грязное оперенье их преобразилось: подбрюшье обелилось, маховые перья стемнели перламутровым пурпуром, — и, подымая крыльями воздух, телесная волна, как полость летучей раковины, раскрывалась в прицеле.

Рачок, оставаясь в пересыхающих лужицах, дох в нагретой воде, краснел остистой дужкой, и телескоп, обернувшись микроскопом, вынув на свет пигмент оперенья, оправлял окуляр над ресничным крылышком птицы.

Фёдор не сознавал себя следопытом или охотником, как не сознают себя птицы и звери. У него не было никакого бесполезного знания о том, что его окружало. Он мог без причуды отождествить свои глаза с заливом. Поверить, что глаза ему разлил окоём и что резкость зрения есть качество не тела, а близлежащего мира.

Фёдор качнул стволом и повёл по верху тростников, лучившихся перистыми метёлками. Кое-где, хоронясь на присаде под венчиками, покачивались переливом ультрамарина зимородки. Головастые, красногрудые, косясь одним глазом из-под сильного клюва, они выслеживали мигающие блёстки мальков или стрекозиных наяд, сонными чудовищами выползавших из воды на стебли.

Уймище тростника шелестящей прорвой наваливалось на охотника: стихия, населённая дикими котами, выдрами, ондатрами, стаями камышовых курочек, смело охаживавших водяных ужей (зажав в клюве, будто червяков, они лупили ими по земле), пускала воду по колено к самой тропе, наполняя плеши по мере продвижения.

Находиться на краю тростников — всё равно что на краю мира. Внешнее их пространство подобно близкой тайне: тростниковая тьма Чермного моря, поглощавшая козла отпущения. Некогда моряна согнала море с этой тьмы, дав проход Времени.

Геометрия тростников — геометрия тумана, бездна в точке. Утром зáросли полны птичьим гамом. Скрытная жизнь пернатых вспыхивает, кипит — ввиду смертельной опасности. Шевелится повсюду тростник, будто по нему бродит невидимый гигант, птицы взлетают цветными струями, кружатся, хлопочут — и пропадают в зарослях, словно шутихи. Обилие жизни и простота смерти подымает в охотнике трепет и целует в глаза, удаляя промах.

Тростники — конец мира, начало тьмы непроходимости. Лежание в гамаке, подвешенном на скале высоко под слепым небом, — бледная тень