Калитку я открываю с трудом, против ветра, белая мгла хватает меня за щёки, кутает в вихрь — и я вылетаю наружу, брошенный откатным порывом. Метель беснуется над полем, за забором я едва могу разглядеть свой автомобиль.

Мустаф не сразу отпускает меня. Подводит к хлеву — какое-то время фонарь пляшет в проёме двери — и вытаскивает за шкирку барана, поднимает, даёт мне на руки, как ребёнка.

Я отказываюсь.

— Господи! Да что я буду с ним делать?!

Мустаф объясняет, что мне не отступиться.

Я толкаю коленом прижавшуюся морду — и кричу:

— Как я его повезу?

Вместо ответа Мустаф ныряет в хлев и появляется с ножом в руке. Плещет фонарь, зажатый под мышкой, и Мустаф распрямляется, на вытянутой руке держа за загривок баранью башку.

Чёрное огромное пятно расплывается по снегу у меня под ногами — разверзается и глотает меня.

Мустаф проворно потрошит, подвешивает на крюк, просит меня посветить — и, подрезая вкруговую, стягивает изнанкой шкуру. В сарае поднимается вой, стук, рёв. Мустафа скалится улыбкой, приносит из сарая банку, сыплет на шкуру две полные горсти соли, завёртывает в неё тушу — и протягивает мне свёрток.

Меня мутит, волнует от тёплого, сладкого запаха, я становлюсь сам не свой и, желая всё это срочно пресечь, покоряюсь Мустафу.

Метель воет, толкает в грудь, хлещет по лицу.

Я укладываю барана в багажник — и меня выворачивает на бампер.

Утёршись снегом, я смотрю на Мустафа: за что? Он похлопывает меня по плечу.

Сажусь за руль, включаю мотор, но вдруг, замешкавшись, выскакиваю — и прошу Мустафа, раз уж на то пошло, дать мне ещё и голову.

Как букет, обернув газетой, я устраиваю её на переднем сиденье.

Трогаюсь. Мустаф идёт рядом, начинает отставать, гулко хлопает ладонью по багажнику и, взмахнув рукой, пропадает в мглистой черноте.

Ничего не вижу. Еду в сплошном буране. До окружной бетонки по прямой через поле километра два-три.

В потоках пурги, рукавами метущей по лобовому стеклу, мерещится чёрт знает что. Снежинки вертятся и нарастают до огромных хлопьев — будто чей-то мозаичный снежный лик, прижимаясь к стеклу, заглядывает мне в глаза, пытаясь свести с дороги.

Вдруг чудится, что мне наперерез кидается девочка. Я притормаживаю, машину несёт, зарывает, но девочка, ослепительно взметнувшись в свете фар, уносится в пургу. Или — что за мной мчится снежный гигант. Я наддаю, но, хохотнув и раззявившись, он сам уносится прочь.

Мне страшно, мне кажется, что вот-вот колею заметёт до непроходимости.

Но вот снежный колосс встаёт передо мной, не давая проходу. Его белый саван то сгущается и опадает, то взмётывается, разлетаясь. Он протягивает ко мне лапу, он что-то требует.

Я останавливаюсь, мне так страшно, что сводит в паху. Я смотрю на соседнее сиденье. Барашек внимательно выглядывает из газеты.

Я беру его в руки, сую за пазуху, выхожу. Вьюга воет и хохочет, рывком выдёргивая ручку двери. Открываю багажник, принимаю из него баранью тушу, отбрасываю в снег. Туша падает, вдруг встаёт на ноги и, обнявшись снеговым руном, кидается прыжками назад по дороге, но снежный вихрь подхватывает её — и уносит в белую тьму.

Через день ранним утром я слонялся по Гурзуфу, поджидая открытия поселковой столовки. По краю расцветшей гортензией клумбы выкарабкивался из зимней спячки жук-олень. Он шатался, вздымая рога, и упрямо стремился на пригрев за край длинной синей тени. Солнце наконец перевалило через хребет Аю-Дага и подожгло море, разлетевшись блеском наискось до горизонта. Я посмотрел на часы. До отхода парома на Синоп оставалось два с половиной часа. Внезапно острый приступ досады расколол мне темя.

В общем, мне нет оправдания — я спалился. Решив непременно доиграть до конца, вынуть весь клад, я прыгнул за руль и, оставляя на ялтинском серпантине дымящиеся вензеля, полетел обратно на север. Доехал как заворожённый — единым махом, без запинки, — даже ни разу не тормознул для дозаправки, потому что каждый раз, скашивая глаза на стрелку бензобака, видел, как она неумолимо всползает вверх.

Меня нашли через неделю, в поле на окраинах Бутово, неподалёку от заброшенной ретрансляционной станции, когда солнце ярилось уже совсем по-весеннему и снеготаяние обнажило спойлер занесённого по крышу «фольксвагена».

Подвязанный шарфом под мышки к перекладине, уже оттаяв с лица, я сидел на последнем ярусе радиомачты — с открытыми глазами, держа в ладонях баранью голову. Мы оба смотрели за горизонт. Восходящее солнце зорко-зорко всматривалось в наши параллельно остановившиеся глаза, проникая в них всё глубже, дальше, рушась мощным потоком сквозь четыре звезды в бездонную тихую тьму.

2004

Точка росы

Самые странные облака — в Сан-Франциско. Из-за разницы температур холодного течения, льнущего к тихоокеанскому побережью, и тёплых воздушных масс над континентом, стелющихся над прогретым мелким заливом, густые молочные реки устремляются утром и вечером к береговой кромке. В самом городе, стоящем на множестве холмов, низины, ложбины, улицы и тупики заполняются густой пеленой. Где-то вверху глохнут фонари и зажжённые окна. Туман тучнеет и, постепенно нагреваясь, превращается в облако: великий слепец поднимается, всматривается бельмами в верхние этажи, оставляя проходимыми переулки. Машины опускаются по авеню Калифорния в озеро тумана и на склоне другого холма выныривают, чтобы снова зарыться у светофора рубинами стоп-огней.

Точка росы — температура воздуха, при которой начинает конденсироваться роса, — царит над городом. Когда облако уходит в полёт — с вершины холма это ни с чем не сравнимое зрелище. Гигантский, размером с сотню парфенонов, дряблый дирижабль с подсвеченным жемчужным подбрюшьем понемногу оставляет внизу центр города. Тёмный пирамидальный силуэт небоскрёба Трансамериканской корпорации чудится швартовной мачтой. Происходит это уже в полной тишине — в поздний час, когда светофоры отключены и мигают и лишь жёлтые такси с рекламными гребнями, как у игуан, обшаривая фарами обочины, ныряют по холмам.

Есть тайна у этого города. Какая-то древняя заклятость, сохранившаяся ещё со времён, когда здесь обитали индейские племена. Наверняка на вершинах лесистых тогда холмов, с которых открывалась долина океанского размашистого прибоя, они содержали при сторожевых сигнальных кострах тотемные алтари, к которым привязывали прекрасных пленниц. И верили, что душа жертвы уносится вместе с туманом к божеству облаков, представляли, как где-то далеко вверху среди звёзд обитают все хранящиеся в нём, облаке, образы и обличья.

Никогда не знаешь, что могут выдумать варвары.

По дороге я часто сворачивал к причалам, надеясь ещё застать припозднившихся рыбаков, достающих из лодок разнообразный улов: серебряные слитки тунца, лежавшие плашмя поверх сетей, и крабов, иногда