он выдумал брать с собой подопечных, пользовался ими как подсадой. Обливал керосином и, когда воздух раскалывался первым тугим трепетом, бросал спичку.

Огненные звери, быстро сходя на нет, пылали перед лицом тростниковой тьмы.

Воздушную плоть пронзали трескучие спицы, они тянулись к глыбам тьмы, наваленным на шевелящуюся звёздную пропасть. Под ними в ромбах рисовых полей — стык в стык — реяло зеркало ночного неба.

Фёдор дышал пространством.

Ветер и мрак глодали ему лицо.

Стрелял он не глядя.

Рисовые поля покрывались широкими всплесками ряби. Кипение водного простора, гогот и шум крыльев — остывали, таяли.

Наконец он присаживался на корточки и от горячей золы прикуривал папиросу.

«Красота родила страх, — думал Фёдор. — Мы красоту любим из благодарности — за то, что она не убивает нас. А ей всегда на нас — плюнуть и растереть. Война — пшик по сравнению с красотой, войне пуля нужна».

«Наружу зверь смотрит, мимо смерти. Это человек внутрь глаза поворачивает, в смерть глядит. Легче ли ночью влюблённым?» — бормотал охотник.

Он чуял вверху огромный воздух, расширенный от проникновения птиц, их полёта. Птицы предвещали ему неведомую близость. «Куда же ты денешь её, — спрашивал он себя, — куда схоронишь?» Он прислушивался к дуновению как к слову. Он думал ещё и о других выдуманных птицах — смертоносных птицах души. Он не знал, что с ними делать.

К тому же у Фёдора не было языка. Он весь был изломан спазмами, тисками выражения, не мог никак вымолвить, дать себе облегчение: суставы света, просеки, ступени, престолы, осыпающиеся лестницы, колодцы, ограды, стога восхищения бродили внутри него, а он не знал, как их вызволить, и готов был реветь от боли.

24

Она мучилась своим новым телом, мучилась от желания. То ходила бережливо, не мечтая, то вдруг вспыхивала рыданьем, горячкой.

Братья неустанно стерегли её. Посылали младшего хвостиком, это было вечной игрой брата и сестры — убегать и прятаться. Она всегда была хитрее.

Ей было четырнадцать, и внезапная зрелость животно терзала её.

Уходила к морю, шла на самый край, к стене тростника.

Длинный серый берег. Низкие мохнатые барашки. Песок сечёт глаза. Острые ракушки намыты холмами. Издали они похожи на дымчатых котов, сложивших на груди лапы.

Ступая по ракушкам, подгибает колени, хнычет.

Ветер швыряет вонь гнилой рыбы. Белужья туша, бледная от разложения, лежит поодаль. Чайки, подскакивая, охаживают толстую пупырчатую шкуру. Тупорылая голова рыбины зарыта в слепую ярость. Чайка расклёвывает глаз. Оборачивается. Переступает, бьёт глухо в голову. Снова смотрит.

В песке среди ракушек попадаются выбеленные панцирные чешуйки.

Купается она в платье. В воде выпрастывает руки из рукавов. Ткань вокруг плеч раздувается колоколом, ложится на волну. Она оглядывает себя, скользит вдоль, закрывает глаза, нестерпимо морщится от наслаждения. Вода растворяет кожу.

25

В Гиркан Тамилу обычно привозили братья, иногда отец. Ехали на повозке, запряжённой парой серых буйволов с большими глазами в выразительной кайме ресниц. В Гиркане горцы покупали то, что нельзя было произвести самим: порох, дробь, жаканы, муку, крупу, спички.

Мышцы буйволов перекатываются, как море после шторма. Дети высыпают из дворов, прыгают в повозку, прячутся в сено, роют ходы, сидят, болтая ногами у скрипучих колёс.

На базаре взрослые выкладывают, выбирают товар. Взмётывается рубка жестов, скороговорка торговых заклинаний.

Тамила идёт вместе со всеми на колхозное поле — собирать землянику, щавель. Идёт наравне — высокая, сияющая девочка с тонкой костью, нежной кожей.

26

Однажды зимой Фёдор убил такого кабана, что не смог утянуть. Подмоги из аула ждать было нечего — местные до свиньи не дотронутся. Едва сумел выволочь к ручью, свежевал, столкнул в поток, чтоб не завонял. Шёл крупный влажный снег. Казалось, деревья возносились в нём. Взгляд подымался вслед за тающими в плавной белизне кронами, и сверху было видно, как Фёдора засыпает снегом, и кабан, омываемый понизу скачущим хрусталём, покрывается белым — по уже остывшей морде, по щетине; как привязанная к ветке лошадь дышит паром, смаргивает налипшие облачка холодного, слезливого света.

Из аула дети высыпали ему навстречу. Дрожат, шмыгают носами, переминаются в чувяках на босу ногу, но уйти нельзя: русский едет — невидаль. Снег сыплет им за шиворот, дети поднимают плечи, ёжась, выворачивают ключицы. Их заслоняет пелена снега, домишки отплывают вверх, за деревья.

27

Летом тело её, лучась, проглядывает в листве. Силуэт слагается из бабочек света — то рассыпаясь, то показываясь всей целокупной лавиной. Девочка входит в источник. Бурная вода подбирается к колену, серебро пузырьков осыпает бедро. Дно купели выложено известняком. Подпорные приступки Фёдор составил когда-то из дощечек разобранного улья: вот леток, вот поддон. Так приятно скользнуть вниз, оттолкнуться, ощутить всю тяжёлую медленную густоту рассыпанных в воде волос.

Вода отливала себя в её теле, и вытесненная тяжесть прозрачным наслаждением вливалась в солнечное сплетенье, в нём поворачивалась осторожно всем мучительным контуром, тихо отплывала в безвестность.

28

Соседская девочка Наташа так любила читать, что обычно ей разрешали поглощать не больше двадцати страниц в день. Бабушка Анна говорила:

— Наташка, ты смотри! Буквы глаза едят.

Самогонный аппарат — колбы, фильтр, змеевик — прятался дюралевым насекомым в дальнем конце сада, в дурманных зарослях айлантуса. В награду за дежурство у капельной струйки девочке дозволялось читать вдоволь.

Случалось это счастье не чаще раза в месяц, как сегодня — накануне субботы, базарного дня. С утра Наташа слетала в библиотеку, обновила арсенал и после завтрака принесла воды, дров, помогла бабушке зарядить аппарат брагой.

Тогда же пришла к ней Тамила: утром её привёз погостить к кунаку отец, теперь уплывший на баркасе в Порт-Ильич. Вместе они наделали из стёклышек, фольги и фантиков «секреты» в земле, но Наталье до зябкости хотелось читать. Cпровадив Тамилу, подлила воду, охлаждавшую змеевик, подсунула щепок, раздула пламя — и дух первача и лёгкое огневое шипение окутали страницы, в которых девочка могла пропадать часами.

В тот день она плыла по Миссисипи на плоту. Длинном, с рулевым веслом, плоту из рослых сосен. Посредине его стоял шалаш, на листе железа дымился костёр, на таганке кипел закопчённый чайник. Лохматый мальчишка, заложив большой палец за лямку штанов и выпятив пузо, удил рыбу. Долговязый негр, накрывшись драной соломенной шляпой, спал в шалаше, раздувая ноздри храпом. Было жарко. Низкие берега, непроходимо заросшие ивняком, тянулись по обе стороны реки. Стремнина пучилась напором. Всплеск большой рыбы отплывал и нёсся в солнечном блеске, разрастаясь кругами, пока не пропадал из виду. Бурая тёплая вода омывала, оттягивала лодыжки, трепетала в пальцах. Наталья кинулась прямо в