Вот как раз той весной и приключилось всё моё будущее. Худо-бедно, но, оклемавшись, могу теперь рассказать.

В середине марта первые солнечные деньки умыли мне душу. Тонким стал воздух: прорвав снежные тромбы, город звенел. Машины рассекали сияющее небо в лужах. Отражённые в них окна бились, взлетали веерами осколков, павлиньими хвостами солнечных клякс.

Тёплый ветер врывался в открытые после зимы окна. Ноздри втягивали воздух — жадно, с трепетом. Вдохновлённый бессознательной мечтой, я носился по городу, торопясь, изнывая от нетерпения расправиться с делами.

И вот поздним вечером, насилу со всем поквитавшись и даже успев заскочить в парикмахерскую, я был готов уже рвануть с Пресни на Можайку и оттуда по кольцу на симферопольскую трассу. Но, подойдя к машине, ужаснулся её внешнему виду. Не мыл я свою тачанку ровно зиму. Сейчас она стояла под фонарём — беспролазно чумазая, как спаниель после охоты. Слой дорожной грязи придавал ей лишний вес и обтёрханный вид раллийного снаряда. Я стоял перед машиной — обновлённый весной, только что подстриженный и вымытый, обуянный мартовским воздухом, уже не сознающий ни в какую, что жизнь есть тьма, и нищета, и слёзы. Я ещё раз вдохнул родниковый воздух марта, и на выдохе мне стало ясно: ехать вот так — не помыв коня — не то что грех, а преступление. Машину надо было срочно в мойку — мыть, скрести и пылесосить. Пусть выеду поздно, за полночь, но в Велегож прибуду чистым, словно бы новеньким.

Единственная на Грузинах мойка работала до полуночи, и я решил, что за сорок минут успею. Мойка эта пособничала охраняемой автостоянке, располагавшейся на задворках заброшенной товарной станции и начала бесконечного тупикового парка Белорусского вокзала. Приезжал я туда всегда по темени, как и сейчас. Так получалось. Никогда я не торопился возвращаться с работы. Одиночке дома делать нечего, кроме как спать. К тому же пробки рассасывались никак не раньше девяти. Пресненский Вал вообще жутковатое место — толчея у пешеходного перехода к метро, цветочный рынок — торговцы-горлопаны, зазывалы у букетных фонтанов на обочине, автомобили покупателей наискось — кормой в бочину, не пройти, не то что проехать. Место, где Грузины и Белка-Ямские сталкиваются с Беговой и 1905 года — клин с клином, суши весла, иди пешим. Место, где некое коловращение Москвы всегда — сквозь века принимает обороты, омут, тайну.

Пресня, Грузины, Ямские, сходясь, образуют своего рода московские Бермуды, которые не столько страшны, сколь таинственны. Неспроста именно здесь десятилетиями стояли в позапрошлом веке таборы цыган. Благодаря цыганам на Пресне возникли знаменитые злачные ресторации. Примет разудалого забытья и сейчас хватает в этом треугольнике — как нигде в Москве. Только здесь можно наткнуться на вегасовские театры с золочёными слонами в натуральную величину напротив входа. И конечно, зоопарк — островок, провал, на дне которого, как в живом калейдоскопе, сгрудились обитатели всего земного шара. Гам, стенание павианов, всхлипы выпи и рыдание павлина, уханье шимпанзе, иканье лам и тигриный рык несколько лет сопровождали меня во время вечерних прогулок по Зоологическому переулку. Два года назад животных поместили в новые закрытые вольеры, и наступила тревожная тишина, которая хуже любого вопля: зверь затаился у площади Восстания.

Грузины замечательны двумя домами. Один — усадьба Багратиони, откуда по всему городу расползаются бронзовые чудища. Другой — дом Мирзахани, самый красивый новострой в Москве, чем-то напоминающий шедевры, обступившие Австрийскую площадь в Питере. Владение строительного магната представляет собой резиденцию по-восточному многочисленного фамильного клана. Выгуливая себя в той местности, я непременно выруливал к дому Мирзахани, чтобы пройти мимо парадного, отделанного искристым лабрадоритом. Под крупнокалиберными взглядами пиджачной охраны я вышагивал вдоль сквера, прямёхонько на двух бронзовых гигантов — в объятия шебутных клоунов верхом на колесе. Я шёл вдоль парковки, где можно было увидеть и «роллс-ройс», и «феррари», и «ламборгини», и коллекционный Mercedes-Benz 1962 года.

Если был с приятелем, то мы непременно заходили в полуподвальный местный магазинчик — одному мне не хватало куража. Здесь, в очереди у касс и вдоль стеллажей, если повезёт, можно было наблюдать плавных див — наложниц дома Мирзахани. Невиданные туалеты, драгоценности, светящаяся, гладкая, как вода, кожа, неслыханные запахи иного мира — всё это ослепляло и одурманивало. Мы проходили мимо так, как проходят мимо приоткрытой клетки с тигром. Кротко косясь — на локоть, запястье, плечо — и только, мы в складчину расплачивались за два пучка редиски и бутылку «Горьких капель». Выйдя на воздух, ещё неся вокруг себя аромат их благовоний, мы заходили в зоопарк и напротив вольера с застывшим хохлатым журавлём распивали саамскую водку, настоянную на особом заполярном мху, не ягеле, а какого-то редкого вида, каким олени лечатся от смертельных ран.

Да, вот такой в нашей местности стоит дом, не чета домам на Беверли-Хиллз и сицилийским виллам. Сам я живу в 36-м доме на Пресне, окнами в технический палисад секретного завода «Рассвет», где взрывным методом отливают из титана лопасти то ли авиационных турбин, то ли гребных винтов подлодок. Кстати, в этом доме Маяк написал «Облако» и срифмовал Пресню с «хоть тресни». Дом я свой недолюбливаю и всё мечтаю перебраться из него навсегда в Велегож. Да — продать квартиру, переехать на натуру — рыбалка, картошка, охота — и, когда закончатся гроши, а до пенсии ещё долго, отправиться пешком в Иерусалим, побираясь, едва волоча, дойти — и попасть под копыта одного из всадников Апокалипсиса.

На той стороне, за улицей Заморёнова, сидят в Гидрометцентре сверхсекретные всепогодные волхвы. Сидят много лет в обмороке, а в их полушариях сталкиваются циклоны с антициклонами, и расходятся по океанам морщины цунами, и штормит беспробудно Тарханкут. Меня забавляли такие мысли, и я всегда намеренно давал лихой крюк мимо ГМЦ — когда шёл в Планетарий. В порушенный, заброшенный Планетарий я пролезал промозглыми осенними ночами, ставил свой галогеновый фонарь, включал вертушку Южного полушария, садился на стопку утеплительных плит, слушал, как упорные мыши грызут по углам свитки карт звёздных туманностей, выпивал фляжку коньяка с горстью засахаренной клюквы и полночи курил, курил, курил до одурения, пялясь на тускнеющие вместе с аккумуляторами звёзды, проползавшие над Мачу-Пикчу, высокогорной столицей инков.

Чтобы попасть на ту мойку, следовало пройти чуть ли не огонь, воду и медные трубы. Прежде всего сам по себе подъезд. С Пресненского Вала заруливаешь под ржавую вывеску «Мойка кузовная» — в какой-то невозвратный тёмный жёлоб. Шуганув стаю дворняг, схожих с лемурами, катишь, постепенно погружаясь выше крыши