Под моим пристальным взглядом и под дружный вздох публики самый перспективный жрец рухнул с пирамиды куда-то за сцену. Уж сколько раз я смотрела Аиду, не припомню подобного пируэта. С переднего ряда вскочил какой-то человек – наверное, режиссер – и бросился из зала.

Жаль, мне не видно было оркестровую яму. Может быть, сгодился бы какой-нибудь контрабасист.

– Девушка, что вы все время вертитесь, – снова зашипели на меня сзади.

– Таких, как вы, вообще нельзя в театр пускать! И вон тех, которые храпят.

– Где храпят? – Я обернулась.

– Да вон же. – Тетка сурово поджала подбородок и показала на место, расположенное через пару рядов сзади. – Враг поклонников оперного искусства!

Я как этого «врага» увидела, так была готова расцеловать. «Какой прекрасный мужчина!» – пропищала Аллегра, и на этот раз я была с ней согласна. Для моих целей лучше и не найдешь. Одна шея чего стоит – быки умерли бы от зависти, если бы увидели! Зрителям такого роста надо продавать места строго в последний ряд. К счастью для задних рядов, могучий детина в пиджаке, надетом на водолазку, дремал, склонив к плечу небритую щеку. Интересно, он любит спортивные машины? Рядом с «врагом поклонников оперы» сидела миниатюрная блондинка в светлом платье и белой меховой накидке. Она держала в руках платок и время от времени разученным жестом подносила его к лицу. Аида и Радамес между тем приступили к душераздирающей арии «Прощай, земля». Мама говорила, что в детстве я хотела взять с собой в театр пистолет, чтобы убить всех жрецов и освободить влюбленных. И я до сих пор готова хоть тысячу раз подряд смотреть, как сверху медленно опускается полупрозрачный занавес, отделяя «замурованных» героев от зрителей, и уже там, «в подземелье», Аида умирает на руках у Радамеса. Правда, на сей раз занавес меня удивил – по обе стороны едва заметно мерцали буквы, сложенные в странные слова, так же подходящие для «Аиды», как горнолыжные ботинки – для исполнения балета. Справа было написано «УХТА», а слева – «ЛАРА». В воздухе запахло пылью – давно они его не стирали, что ли.

Потом началось такое, что я едва не забыла, зачем вообще оказалась в театре. Я сумасшедшая оперная фанатка, и в нашем театре бываю чаще, чем у маникюрши. Публика у нас добрая и не избалованная, завсегдатаи вроде меня наизусть знают исполнителей и любят их больше, чем иных родственников. Если пели не очень хорошо, то хлопают недолго и на поклон вызывают не более двух раз. Ну а уж если спектакль удался, то не отпускают долгих полчаса, вручают букеты, кричат «браво» и отбивают себе все ладони. Сегодня, насколько я могла судить по финалу, как раз был последний случай. В роли Аиды выступала наша лучшая солистка, любимое сопрано городских поклонников оперы.

Стихли последние звуки музыки, прозрачный занавес «подземелья» пополз вверх и остановился на середине. Аида «ожила» и поднялась с помощью Радамеса, из-за кулис появились Амнерис, фараон, жрецы и прочие. Публика молчала. Откуда-то с галерки раздались редкие хлопки, но тут же затихли. В воздухе повисло странное напряжение, чуждое театральному залу, случайно залетевшее сюда не то с партсобрания, не то с профсоюзного митинга.

Первым грозовую облачность над сценой разорвал мальчишеский голос с балкона:

– Аида, выпей яду, в натуре!

За возгласом с балкона обрушился дружный гогот. Там обычно сидят школьники. В партере раздался свист, публика зашумела, недовольные выкрики становились все громче.

– Деньги верните за билеты! – завопила какая-то тетка.

– Петь научитесь! Потом деньги берите! – подхватили из первых рядов.

– Халтура! – завизжал хлюпик в очках слева от меня.

– Вот в наше время постыдились бы такое на сцене показывать… – громко сказала одна из «театралок», ее соседки согласно закивали головами.

– Все как есть про вас напишу! Ничего скрывать не буду! – потрясал блокнотом бородатый мужик в ложе для прессы.

– Радамес-мударес! – разошелся звонкий мальчишечий голос с балкона.

– Амнерис-туперис! – вторил ему девчачий.

Я оглянулась. Мой «прекрасный мужчина», он же – «враг поклонников оперы», проснулся, уставился на сцену и пробасил:

– Дирижера – на мыло!

Вот балдиссима![13] Надо было вместо автомобиля использовать футбольную символику. Или лучше хоккейную, хоккей – это массовая болезнь жителей нашего города.

Со всех сторон свистели так, что у меня чуть не заложило уши. Над головой что-то пролетело – на сцену упала пустая пластиковая бутылка, вслед за ней посыпались, как снежки, скомканные программки. Солисты испуганно попятились вглубь сцены. Жрецы бросились врассыпную. Дирижер, уже успевший подняться на сцену, робко выглянул из-за кулисы и тут же спрятался обратно.

– Занавес опускайте, занавес! – Полная контролерша, пыхтя, встала перед сценой и раскинула руки в отчаянной попытке закрыть Амнерис своей широкой грудью.

Занавес крякнул и поехал вниз, но почти тут же застрял. Сильно запахло пылью, хотелось сбегать на улицу и глотнуть свежего воздуха. В зале царила полнейшая суматоха. Кто-то в ярости топтал принесенный букет. На сцену, которую уже покинули все артисты, полетел помидор, шлепнулся и размазался бурым пятном по пирамиде.

Болтушка Аллегра молчала, опешивши от такого. Она у меня тоже оперу любит. Не «Аиду», правда, предпочитает кое-что повеселее – «Фигаро тут, Фигаро там» и все такое. Да и кому понравится «Аида» в таком кошмарном исполнении? Как их вообще на сцену-то выпустили? Просто сердце кровью обливается, как умудрились испортить любимую музыку. Я тяжело вздохнула, сунула руку в сумочку, обнаружила там свою открытку – и только тут опомнилась. Кристофоро Коломбо! Это все они! На меня ведь тоже подействовало! Еще совсем недавно спектакль мне нравился. Так вот откуда этот запах – затхлого воздуха, как в помещении, которое давно не проветривали, – такой же я чувствовала, когда провалилась в страшную фантазию про Павлика.

Что это? Программки? Афиша? Меню в буфете? Билеты? Но я не была в буфете, не покупала программу, и билета у меня нет. Неужели я попалась на их уловки и сама того не заметила?

– Аллегра! – зашептала я. – Аллегра, радость моя, очнись.

– Умница, – ответила Аллегра тоном покойного попугая Павлика. – Не поддалась. Как я за нас рада, уж так рада!

Я посмотрела на часы. Двенадцать минут десятого. У меня есть три минуты. Я вытащила открытку и принялась пробираться к «врагу оперы». Он стоял, подняв руку, монументальный, как Брежнев на трибуне, и что-то басил, в общем шуме было не разобрать. Короткие волосы на затылке воинственно топорщились. Блондинка возле него казалась белой мышью рядом с жирным котом, она гневно комкала платочек и хмурилась.