Дети знали, что у Раисы Кузьминичны погиб сын Юра. Правда, они думали, что тому было лет двенадцать, как им. Взрослые, говоря о Юрии, употребляли слово «мальчик», но никак не одиннадцатиклассник, для них тот был ребенком. В понимании же школьников выпускник вовсе не ребенок, а почти взрослый мужчина, мальчик – это ученик младших или средних классов. Вот парочка и решила, что Юра – их ровесник. И придумала следующий план: Женя спустится в тоннель, где проходят коммуникации, дойдет до дома Силантьевой, пролезет к ней на кухню, протянет старушке пакет с печеньем и скажет, изображая призрак Юрия: «Мама, я пришел тебя навестить. Кушай на здоровье! И выполни мою просьбу: пусти в подвал ремонтных рабочих».

Антонина замолкла и посмотрела на меня.

– Понимаете? Разве можно отказать умершему сыну? Вообще никак! Значит, бабка разрешит слесарям трубу починить, папа успокоится, и Оскар заткнется. Ну ведь хорошая идея!

– Чес слово, хорошая, – эхом повторил Борисов. – Я хотел дождаться, чтоб старуха поклялась: пущу, сынок, всех.

Я молча слушала детей. Давайте вспомним, что им всего двенадцать лет, отсюда и «гениальный» план. О том, как отреагирует несчастная Силантьева, когда перед ней возникнет «Юра» с печеньем, режиссер и сценарист не подумали. Хорошо, что я поймала школьников до того, как они осуществили свою «хорошую идею». Но у меня появилось к ним несколько вопросов. Я повернулась к Тоне.

– Как вы узнали, что из отеля можно пройти в дом Силантьевой?

– Папа говорил, – заморгала Тоня. – Сюда рабочие приходили, люк поднимали. И еще они сказали, что в избе Силантьевой все заперто, пока бабка сама не откроет, никто к ней не попадет. Ломать у Раиски люк нельзя – это нарушение канст… конст…

– Конституционного права, – вздохнула я.

– Точно! – закивала девочка. – Так Максим Антонович сказал.

– Мы уже в тоннель спускались, – похвастался Женя, – там сухо. Хотите посмотреть?

– Давай, – кивнула я.

Борисов отодвинул огромный засов на крышке люка, схватил железное кольцо, торчащее из нее, и дернул. Совершенно неожиданно большой диск зашипел, сам поднялся вверх, а затем отъехал в сторону, держась на каких-то железках.

– Пневматика, – с уважением произнесла Тоня, – сто лет назад сделали, а работает, как новая.

– Современное всё дерьмо, – со знанием дела подтвердил мальчик. – Мама говорит, что сейчас так, как при советской власти, ничего не делают, кругом одно китайское, пластмассовое, а оно сразу портится. А раньше все было надежное и простое. Беркутов был научным городом, тут все самое умное производили. Вот как этот люк. Раз – и открылся! Вроде тяжелая крышка, а даже ребенок ее сдвинет.

Я заглянула вниз.

– Ну надо же, сколько труб!

– Ага, – кивнула Тоня. – Рабочие говорят, это… это…

– Магистральная развязка, – подсказал Евгений. – Если пойти направо, дойдешь до подвала бабки, и конец. А налево галерея фиг знает куда ведет. Мы с Тонькой по ней далеко ходили. Там сначала чисто, сухо, но потом с потолка капает.

– И дерьмом вонять начинает, – сморщилась девочка. – Пошли, покажу, как к Раисе пройти. Или вы боитесь? Ваще-то в подземелье крысы шастают.

– Встреча с грызунами не самое приятное в жизни… – протянула я. – Но мое любопытство огромно, как египетская пирамида.

– И я такая же! – обрадовалась Тоня. – Прямо чую, что не надо туда лезть, а потом интересно делается, и прусь. Женька первым пойдет, вы второй, я третьей – крышку захлопну, надо ведь знать, за что потянуть.

– Ступени железные, круглые, – деловито предупредил Евгений, – аккуратнее идите, нога соскользнуть может.

– Вот поэтому ты первый и спускайся, – предложила Тоня. – Если мы с тетей Виолой сверзимся, то на тебя упадем, больно не будет.

Похоже, дети не один раз лазили туда, где пролегают подземные коммуникации. Евгений, ловко перебирая руками и ногами, за считаные секунды оказался в галерее, а Тоня умело закрыла крышку. Тоннель, по которому мы шли, был сухим, с высоким потолком, и в нем не пахло сыростью. Вдоль стен тянулись трубы, попадались железные короба. Потом я увидела довольно большую нишу и, не сдержав любопытства, сунула в нее нос. Углубление имело форму буквы «т» и оказалось совершенно пустым, но почему-то выложенным кафелем. Я сразу узнала узкую плитку серого и черного цвета. В советской стране такой кафель назывался «кабанчик». Понятия не имею, отчего облицовочный материал получил это имя, но он был везде – на полу и стенах в поликлиниках, магазинах, подъездах, учреждениях, школах. Даже сейчас «кабанчик» подчас можно встретить там, где с коммунистических времен не делали ремонт. Ну, например, в Беркутове, в нише под землей.

– А там бабкин люк, – сказала Тоня, дергая меня за рукав, – вот лестница.

Я оторвалась от разглядывания Т-образного углубления и посмотрела на ступеньки, уходящие вверх. В потолке виднелась круглая крышка. Я задала очевидный вопрос:

– Вы тут хотели подняться и попасть в дом к Силантьевой?

Школьники дружно закивали. Я демонстративно почесала затылок.

– Знаете, есть несколько совсем непонятных для меня моментов. Вы дружили ранее с Раисой Кузьминичной, а потом поругались с ней из-за того, что старуха не впустила к себе рабочих?

Тоня возмутилась.

– Да вы чего? С Силантьевой никто не дружит. Она того, ку-ку. Из дома не выходит. Ну разве очень редко, в аптеку.

– Да, – подтвердил Женя, – только туда и шастает. Думаю, из-за моей мамы.

– Из-за твоей мамы? – удивилась я. – Прости, не понимаю.

Антонина села на корточки.

– Тетя Нина в аптеке работает, она там одна на все, и продавец и директор.

– Фармацевт-провизор, – поправил Женя. – Мама очень строгая, все правила соблюдает, никогда без рецепта лекарство не отпустит, если оно не в открытом доступе. А есть такие таблетки, на которые надо особую бумажку иметь. Там все важно – какие печати стоят, когда выписано, потому что средство очень сильного действия или наркотическое. Если мужик придет и даст такую бумажку, а на ней указано, что препарат нужен женщине, мама ему допрос устроит, потребует паспорт, запишет данные. И ни за какие деньги не отпустит три коробки, если врач написал «одна упаковка».

– Продукты бабке ее жиличка Светка носит, – перебила приятеля Тоня. – Ей не трудно, она в магазине работает.

– Говядина вторсырье… – пробормотала я, вспоминая говорливую продавщицу, с которой общалась, едва приехав в Беркутов.

– А в аптеке мама Свете ничего не дает, – продолжал Борисов. – Старухе очень сильные транквилизаторы прописаны, и мамка говорит, что, похоже, бабка их вместо конфет хавает и при этом хорошо выглядит. Знаете, те, кто долго антидепрессанты употребляет, становятся медленными, разговаривают тихо, с соображением у них напряг. А Раиска к маме в аптеку вихрем влетает, хапает пилюльки и домой скачет. Ваще прямо человек-молния, не берут ее транквилизаторы.