– Не стоило мне приезжать вот так. Надо было дать вам возможность прощупать почву, так сказать, выяснить, как она к этому отнесется.

– Она прекрасно к этому отнесется, только дождитесь вечера. После обеда будет достаточно времени для того, чтобы нежно сломать лед, а утром вам лучше посетить своего прежнего начальника.

– У меня духу не хватит, просто не хватит духу.

– Хватит, не сомневайтесь. Как долго вы проработали на прежнем месте?

– Шесть лет.

– И за шесть лет ни одного худого слова?

– Ну один раз, может, дважды.

– Они примут вас назад. Черт побери, вы отсутствовали всего-то с Рождества. Повинитесь смиренно, скажите, мол, свалял дурака.

– Так оно и было.

– Вот именно. Скажите, что в Лондоне не теряли квалификацию и даже наоборот, приобрели немалый опыт.

– Приобрел, конечно, но не в этом смысле.

– Не важно, все равно они возьмут вас назад.

Уинтерботтом неуверенно кивнул. Снова и снова он неуверенно трогал свой чистый гладкий подбородок. Отважный лондонский Уинтерботтом, продержавшийся так недолго, исчез навсегда. Мы поднялись по лестнице. Уинтерботтом доверил мне самому нести оба моих саквояжа, и мы покинули станцию. Его, без конца ощупывающего свой голый подбородок, заглотил занято́й понедельничный город, а я подозвал такси. Водитель, крепкий бородавчатый дядька лет шестидесяти, оказался словоохотлив и любопытен не в меру. Произношение выдавало в нем выходца из Северного Уэльса. Приезжий ли я? В гости или так? А есть ли тут у меня родня? Отец? Умер, неужто? Вот горе-то. Он вздохнул и кивнул, словно удовлетворенный тем, что умер кто-то другой, а не он. Женат ли я? А подумываю ли когда-нибудь жениться? Мужчине в моем возрасте пора бы. За газовым заводом, крикетным полем и неоготическими городскими банями, купающимися в квелом весеннем солнце, явился унылый пригород, который то же самое солнце сплющило, словно картонку, – даже не некрополь, а просто нечто, никогда и не жившее.

– Это здесь? – спросил таксист, останавливаясь. – Ни одна ставня не опущена. Ни одна. Вот он, современный мир – ни капли уважения. Шторы не заменят ставен, с какой стороны ни глянь, не так ли?

Он выгрузил обе мои сумки, получил свои деньги, весело развернулся на Клаттербак-авеню и умчал прочь из безжизненного городка – навстречу жизни. Первобытная мертвенность пригорода этим утром особенно бросалась в глаза: дряблые рубашки и ночные сорочки, никогда никем не надеванные, вяло лупцевали друг друга на бельевой веревке. Ни собаки, ни кошки не видно было на чистых, как столы в морге, тротуарах, и птиц не было слышно. Стоя позади все еще отцовского дома, я осознал вдруг, что ключей-то у меня нет (удивительно, что все мои ключи сейчас в карманах у азиатов), и придется постучать. Я постучал, никто не ответил. Где же мистер Радж? На работе, видимо, трудится над расовыми взаимоотношениями. А может, на раннем ланче. Я не чувствовал, что передо мной дом мертвеца, и постучался снова – Роза Бонёр, книги, домашние тапочки еще хранили остатки папиной жизни, табачный дым в складках одежды… Я постучал еще раз и вдруг испугался, что труп, который уже перестал быть моим отцом, устало восстанет и спустится вниз, и отопрет дверь, кашляя бесшумно и гостеприимно. Улица будто вымерла. В страхе я подхватил свои вещи и чуть ли не кубарем скатился с обмелевшего каменного крыльца. Держа по сумке в каждой руке, я стал, тяжко отдуваясь, взбираться по Клаттербак-авеню, чтобы искать приюта в «Черном лебеде», «Гадком селезне», «Флаверовом козыре».

Я вошел в общий бар, где два древних старика неспешно потягивали свои пинты. У одного из них, в костюме и галстуке-бабочке, был пасмурный безразличный взгляд давнего пенсионера, другой был укутан в грязный саван, который дополняли парусиновые гамаши, вонявшие конским навозом. За стойкой бара стояла Вероника – завитая, в свободной кофте и обтягивающих коротких брючках. Она посмотрела на меня выпученными базедовыми глазами, узнала и отошла, чтобы крикнуть наверх в лестничный пролет:

– Эдвард, он пришел. Он сегодня не жарит рыбу, – сказала она уже мне, – он готовит ее в горшочке в духовке.

– Бренди, пожалуйста, – попросил я. – Расскажите, что случилось.

– «Мартель»? – Она посмотрела на меня без теплоты. А потом сказала, наливая мне бренди: – Мы все так переживали. Вы не представляете.

– Когда он умер?

– Вчера утром. В церкви как раз звонили колокола.

– Мне очень жаль. Но я не мог не поехать в Японию.

Она протянула мне бокал и глянула на меня так, словно считала, что все-то я мог. Затем будто табун лошадей проскакал галопом – это Тед грохотал вниз по ступенькам. Он появился, вытирая руки полотенцем, и сказал:

– Привет, голубчик мой. Рад свидеться! – Он склонил голову в дружеском соболезновании.

– Я не мог не поехать в Японию. Кто-то же должен работать там, в конце-то концов.

– Японцы, – возразила Вероника.

– И я очень благодарен вам. Вы это знаете, – сказал я.

– Не за что, – ответил Тед. – Ваш отец был завсегдатай. А хозяин имеет ответственность перед своими завсегдатаями.

– Я не могу попасть в дом, – сказал я. – Я его еще не видел. Я вообще никого не видел. Даже не представляю, что произошло.

– Э… понимаете… – Тед поскреб еще не бритый подбородок. Звук был такой, словно чиркали спичкой о коробок. Потом он налил себе маленькую. – Хорошо, – сказал он, выпив, – выдержано как надо.

– Раз ты пришел, – сказала Вероника, – то я пойду прилягу ненадолго.

– Иди, голубонька, – сказал он, с нежностью глядя на нее. Нос у него дергался. – Моя бедная старушечка. Давняя хворь, – пояснил он мне, провожая ее взглядом. А потом сказал: – Ваш папа не появлялся тут несколько вечеров, и кто-то из его закадычных спросил, где он. Так что я спросил у того черномазого, который у вашего папы прижился, а тот говорит, что ему нездоровится и он несколько дней провел в постели, но волноваться не о чем. Я спросил, а в чем дело-то, а этот говорит, что, мол, папа ваш чуток переел – и все, и волноваться не о чем. Но мы все равно, я и еще двое ребят, те, с которыми ваш папа выпивал туточки, пошли туда, а этот черномазый очень растревожился и не желал нас пускать, как говорится. Но нас-то не шибко остановишь, так что мы пошли наверх, а там ваш папа вот-вот богу душу отдаст, а у кровати крутятся еще двое черномазых, только черномазее того, который с вашим папой жил, и говорят, что они по медицинской части доктора, и все будет путем. Ну мне это все сильно не понравилось, и я звякнул доктору Форсайту, который жену посещает, и попросил прийти и взглянуть. Он пришел и взглянул. Он пришел и сказал, что это вопиющий недогляд, он много чего сказал и ругался на чем свет стоит. Он и вас крыл, что не позаботились как надо о своем отце, и еще кое-что, – сказал Тед. – А что там за дикости вы кричали по телику вчера вечером? Сам-то я не смотрел, было много чего поделать. Будто вы там кого-то снасильничали или что?