В тот же вечер перед отлетом я телеграфировал Теду Ардену: «Прилетаю Лондон 18.00 воскресенье. Изменениях сообщите». Я знал, что он достаточно сметлив, чтобы догадаться, как оставить мне весточку в лондонском аэропорту. Я взял с собой стопку невскрытых личных писем из Англии, собираясь прочесть их в самолете. Все они, как я теперь видел, были от мистера Раджа. Проворный, прыткий, расторопный Мисима с учтивым поклоном принял от меня связку ключей, не выказав, впрочем, ни малейших признаков довольства.

Меня ждал прекрасный новенький DC-8[60], стюардессы на его борту были слишком белокурые, рослые и нордические, чтобы быть настоящими. Я удивился, оказавшись в почти пустом салоне первого класса.

– Почему? – осведомился я у богини по имени мисс Бьёрнсен.

– В Сингапуре, – сказала она, светясь от радости, – узнаете. Огромный сюрприз.

До Сингапура было девять часов лету. Я упивался вином и объедался громадными порциями, ощущая себя викингом, оглашающим икотой гулкие своды. Морепродукты в рассоле из морской рапы драли глотку, и я жаждал еще вина, удивляясь своему могучему аппетиту в то самое время, когда мой бедный отец при смерти. Но он, конечно же, пребывал в ином мире, и у меня не все дома, пока я не вернусь домой, не почую дух Англии, пока не пощупаю ее и не удостоверюсь, что она, хотя бы на какое-то время, действительно существует. Я рассеянно пробежал по диагонали письма от мистера Раджа. Он сообщал, что: отец мой в добром здравии, но мне не следует волноваться и в том случае, если он заболеет; мистер Радж робко поцеловал Элис Уинтерботтом у ее дверей и не был ею отвергнут; весна успешно продвигается вместе с его диссертацией, а также анализом ответов в анкетах. Проспав от самого Гонконга, я пробудился от щелчков ремней безопасности, и белокурая улыбчивая Фрейя или Фригга[61] склонилась ко мне, чтобы сообщить, что мы приземлились в Сингапуре – час на заправку самолета, и мы тоже сможем подзаправиться легкими закусками. И тут нагрянул «огромный сюрприз», обещанный мисс Бьёрнсен. В аэропорту теснились охапки орхидей и игрушечных мишек, мельтешили вспышки побитых шашелем китайских фотографов, улыбки снующих туда-сюда тошнотворно красивых мужчин, а в центре внимания – лицо и тело, которое я видел раз или два на киноэкране – волосы цвета кукурузного сиропа, всклокоченные за немалые деньги, ни пятнышка помады на губах, бог знает сколько раз целованных публично, искусно выставленный напоказ высокий бюст и отсутствие чулок.

– Как ее имя? – спросил я у пожилой дамы, своей попутчицы.

– Вы хотите сказать, что не знаете, кто это?

– Нет, вовсе нет, – стушевался я, видя, как ее губы каменеют от моей бесцеремонности. – Простите, на меня так много навалилось.

– Это Моник Гюго.

– О, француженка.

– Да, француженка.

И, словно желая доказать сингапурским зевакам, что Франция – именно такая, как им всегда рассказывали, мадемуазель Гюго упала в объятия патлатого юнца и смачно поцеловала его жадно раскрытый рот. Вспышки замигали, словно крошечные оргазмы, кто-то в толпе зааплодировал, пробки от шампанского взвились под потолок.

– Она здесь снимается в фильме, – сообщила моя осведомительница. – Вернее, здесь идут натурные съемки. А заканчивать его они будут в Лондоне. Она играет роль французской шпионки, работающей на американцев в Японии.

– Почему?

– Я не знаю почему, – раздраженно ответила дама. – Так пишут в газетах.

Мадемуазель Гюго тем временем липко расцеловалась с другими мужчинами, вспышки засверкали еще яростнее, а потом отчетливый китайский голос «громкоуговорил» нас всех проследовать на посадку в самолет.

Нежась в лучах славы мадемуазель Гюго, прошествовали мы в самолет сквозь цветы, огни и поцелуи, пространство раскочегарилось как печь, улыбки и улыбки, похожие на меренги. Улыбчивые скандинавские богини у трапа, приветствуя улыбками мадемуазель Гюго и ее галдяще-красивый антураж, внезапно как будто съежились, передав всю свою божественность этой вульгарной кокеточке без помады на губах.

Салон первого класса превратился в будуар, нежный, благоуханный, однако пронизанный стальными взглядами администраторов, говоривших на повелительном американском английском, извлекших из плоских кейсов на молнии пачки машинописных листов и готовых, пока их звезда почивает, нежа мягкую ладонь в мозолистых от гитарных струн пальцах длинноволосого юноши (я видел, как он положил гитару в багажный отсек), начать плодотворное совещание. Похоже, мое присутствие их возмущало. Сидящий рядом обратился ко мне:

– Я вас попрошу пересесть вперед, нам нужно кое-что обсудить, если вы не возражаете.

– Возражаю. Я заплатил за это место.

– Да ладно вам, надо быть отзывчивым. У нас много работы. – И, Бог свидетель, он попытался вытащить меня из кресла!

– Не прикасайтесь ко мне, здесь вам не Вашингтон-Хайтс!

– Что вы, что вы, никто к вам не прикасается, о’кей, не хотите – не надо.

Так что я остался на своем месте, посреди мрачного фотогеничного анклава в его священной епархии. Потом у меня сложилось впечатление, что меня обдуманно травят. Гитарист достал гитару, долго и шумно настраивал ее, а потом запел французскую песню, которая, наверное, при всей ее банальной слащавости в другое время мне бы даже понравилась этакой галльской протяжностью:

Читателям, заинтересованным в личной жизни больших звезд, может понравиться свидетельство, что мадемуазель Гюго похрапывает во сне, тайком ковыряет в носу, почесывает голову. В Бангкоке состоялась шумная встреча, хотя уже наступила полночь, и потом на долгом участке пути до Индии мадемуазель Гюго сыграла Селену для моего рассерженного Эндимиона. Она села рядом со мной, держа пальчик во рту – ни дать ни взять, милое невинное дитя.

– Прривет.

– И вам привет.

– Далеко летите?

– В Лондон.

– О. Я тоже.

– Лондон будет счастлив.

– Comment?[63]

– Да бросьте, – сказал я. – Вы достаточно хорошо знаете английский. Оставьте этот наивный девичник для ваших почитателей.