– Я один как перст почти все время, – сказал он. – И никого за все это время, ни души! Мы не нужны им в воскресенье, не нужны в понедельник. Мы им нужны только в дни их чертового рождения и чертовой смерти.

Он положил ложку на тарелку и отодвинул тарелку. Затем, передумав, снова притянул тарелку к себе и продолжил с аппетитом отчаяния поглощать пудинг.

– Они утверждают, что шпиль церкви мешает их проклятому телевизионному сигналу, – сказал он. И вытер глаза свободной рукой.

– До среды, – повторил я. – До свидания. – Я поспешил убраться оттуда, услышав вдогонку:

– Мы вообще не нужны им, этим чертовым людишкам!

Эти викариевы слова нужно было срочно запить большим бокалом бренди, и я подался в паб при автостанции. Второй бренди я допить не успел – хозяин объявил отбой, я увидел, что прибывает автобус, и выбежал на остановку.

Во хмелю, но не до головокружения, я восстанавливал в памяти обрывки моей прежней жизни с отцом, пока автобус ехал по Коркоран-стрит. За Коркоран-стрит следовала Маркхам-стрит. На Маркхам-стрит обреталась редакция «Вечернего Гермеса». У жвачной девицы я осведомился об Эверетте. Вскоре вышел мистер Эверетт.

– Слушаю вас, – произнес он так, словно я был ему незнаком, не приглашая войти.

– Я только хотел получить, – сказал я, – некоторую информацию. Адрес моей сестры в Танбридж-Уэллсе.

– О, это вы?

К нотному стану, приклеенному к лысине Эверетта, прибавилась загогулина на лбу, напоминающая нахмуренный альтовый ключ.

– У меня есть все основания недолюбливать вас, но сейчас я не могу об этом даже думать.

– Как Имогена?

– Вы имеете к этому какое-то отношение, да? Да? Постойте-ка. Вас здесь быть не должно. Вы должны быть в Японии. Япония, – сказал Эверетт и, к моему удивлению, принялся декламировать не то из самого себя, не то из Альфреда, Гарольда или Джона:

– О господи, нет! – сказал я. – Ничего подобного. Над моей девушкой надругались подростки из Вашингтон-Хайтс. Вот такую картину привез я с собой. И мой отец умер.

– Да, – спокойно сказал Эверетт. – Что-то было об этом в передаче на коммерческом канале. Об этих обоих происшествиях. Имогена поправится. Она потеряла четыре зуба. Сейчас она выглядит как в те времена, когда у нее начали выпадать первые молочные зубки. Но тогда это было естественно, конечно. В основном. А эти ей выбили. – Он завздыхал и затрясся.

– Будет вам, – сказал я, – пойдемте в «Гиппогриф». – Я взял его под руку. – Мне все равно нужно увидеться с Элис. – И тут я спохватился: не стоило говорить, что мне нужно увидеть Элис. И Уинтерботтому лучше пока держаться подальше от Эверетта.

– Все со мной в порядке, – сказал Эверетт, вытрясываясь из моих рук. – Я схожу с вами. Труди! – попросил он жвачную девушку. – Принеси мне шляпу, будь умницей. Мне же не нужно надевать пальто, правда? – спросил он меня. – Отличный на вас костюм, – заметил он, щупая материю, – вы, кажется, богач, верно?

– Если вы имеете в виду «Избранные стихотворения», – сказал я, – то я весьма склонен…

– Ох, бес с ним, с «Избранным»! – вскричал Эверетт. – Спасибо, дружочек, – сказал он девушке, принесшей ему шляпу, – огромное спасибо!

Он чуть успокоился, пока мы шли в «Гиппогриф», и сказал:

– Я действительно очень рад, что вы пришли со мной повидаться. Я знал вашего отца. Мне кажется, вашей сестре будет приятно, если я напишу о нем, как вы думаете? Когда похороны?

– В среду пополудни.

– Я приду. Жаль, что придется встретиться с Берил и Генри в таких печальных обстоятельствах. Но мне будет приятно. Уверен, что у них все в порядке, просто они очень заняты. Я писал им, знаете ли, но они пока не ответили.

– Так какой у них адрес? Похоже, никто так и не сообщил им о случившемся.

Эверетт мгновенно остановился и вытащил из кармана набитый бумажник. Он неуклюже рылся в куче визиток и каких-то мятых клочков бумаги, угрюмо ворча себе под нос: «Туу-туу-туу», словно доктор Джонсон[65]. Наконец он нашел то, что мне было нужно.

– Вот он.

Я заглянул в почтовое отделение, которое оказалось поблизости от «Гиппогрифа», и, пока Эверетт в ожидании бесцельно разглядывал потолок, отправил телеграмму. У отца не осталось в живых других родственников, кроме нашей тетки в Редруте, но она была слишком стара, чтобы осилить поездку. Берил позднее даст ей телеграмму. Остальных оповестит Тед (по три и шесть на нос, не так ли?), так что нет необходимости печатать некролог в газете, рассудил я, поскольку все они – завсегдатаи «Черного лебедя» или «Гадкого селезня».

Мы спустились в подвальчик «Гиппогрифа», постучались, были пристально изучены новым лицом в окошке и допущены. За стойкой стоял Мэннинг.

– А где же Элис? – спросил я Эверетта

– А где же Элис? – повторил Эверетт, как попугай.

И удивительно к месту, в ответ на эту его реплику, брыластый дядька на высоком стульчике у барной стойки – судя по голосу, преуспевающий торговец с лотка, запел:

– Взяла выходной, – сказал Мэннинг. – Поехала со своим дружком в Стратфорд. Пожалуйста, сэр, – подал он виски жиртресту у стойки.

В полумраке я разглядел парочку, которая танцевала, оплетая руками она – его шею, он – ее талию. Но музыкальный автомат безмолвствовал. Безмолвный любитель читать газеты в полумраке, которого я помнил еще с прошлого раза, по-прежнему был здесь и щурился с неистовой сосредоточенностью. Мы с Эвереттом взяли по светлому элю и чашку маринованных коктейльных луковок. Из мрака в дальнем углу возник призрак вест-индского гитариста, но не того, которого я видел в прошлый раз.

– Вижу, куда вы смотрите, – сказал Мэннинг, – пришлось от него избавиться. Совсем заупокойным стал. Все о смерти, да о Боге, да о Божьей матери и все такое прочее. Посетители на стену лезли. – Он подал хрустящий картофель на гарнир к нашим коктейльным луковкам. Я с жадностью набросился на свой ланч. Эверетт спросил задумчиво: