— Вы что? Это как понимать? Вы в своем уме? — даже в сумрачном кузове было видно, как багровый румянец заполыхал на щеках девушки и стал охватывать ее шею.

— Видите ли, барышня, но вид обнаженной женской груди или бедер действует на любого мужчину отвлекающе, — голос Путта был холоден и деловит, без малейшей эмоциональной окраски.

— А чекисты тоже люди, и, пока они будут пялиться на ваши прелести, мы со Шмайсером сможем бесшумно их перебить. Они не должны начать стрельбу, ведь другие сразу поймут что к чему и застрелят его величество. Но я не могу настаивать или приказывать вам. А потому мы пойдем с Фридрихом вдвоем. Барон, я сейчас переоденусь, и вы приведите свою флотскую форму в надлежащий вид. Бескозырку себе по имечку подберу, а ты уж другую возьми, «императором» побудешь у нас.

— Господа! — голос девушки чуть дрогнул, и румянец сменился на щеках бледностью. Но закончила Маша уже решительным тоном: — Я пойду с вами. Скажите только, что надо мне делать?

— Надеть свое платье на голое тело — тогда ваши прелести будут видны яснее. Оно чуть помято, но так еще лучше. Голос должен быть чуточку развязан, взгляд похотлив. Руками иной раз хватай барона за интимные места, целуй его — вы ведь любовники. Ладно. Давайте переодеваться, а там прорепетируем разок и пойдем.

Путт быстро скинул с себя чекистскую униформу, натянул тельняшку на голый торс, затем надел брюки и форменку. Присев на ящик, зашнуровал на ногах грязные ботинки, просунул руки в рукава бушлата и нахлобучил на голову бескозырку.

Шмайсер тоже переоделся, но зачем-то разорвал на груди форменку и тельняшку чуть не до пупа, выставив на всеобщее обозрение татуированную синей вязью грудь. Оба засунули за ремни парабеллумы и прикрыли их полами бушлатов. На плечо каждый повесил по кобуре с маузером, а в рукава и за голенища пристроили ножи.

Переодевались быстро, привычно, то и дело натыкаясь в тесноте друг на друга, иногда касаясь нагой девушки. А та, без стыдливости, с нескрываемым удовольствием скинула с себя всю чекистскую одежду и, молочно белея тугим красивым телом, спешно надела помятое платье. Поправила его на себе и провела ладонями по бедрам.

— Молодцом! — кратко констатировал Путт и уверенными движениями порвал на ней платье, сделав глубокое декольте и длинный разрез на бедре. Девушка от неожиданности вскрикнула, попыталась прикрыть обнажившуюся грудь ладонями. Щеки снова заполыхали багровым румянцем, но вот только гауптман был деловит, прямо не мужчина, а живой механизм. Путт набросил ей на плечи бушлат и закрепил его английскими булавками.

— Тут подкладка разрезана, я за нее маленький браунинг, чисто дамское оружие, поставлю, вот так, — капитан закрепил пистолет, спокойно касаясь локтем ее груди. — А потому, Маша, руку сильно не отводи в сторону, а то пистолет видно будет. И так его на сторонку перекосило, но то в глаза не бросится, ибо тогда твоя грудь лучше обнажается и взгляд притягивает. Но ты будешь стрелять только тогда, когда наши дела швахом пойдут, никак не раньше. Маленький пистолетик как раз есть оружие революционной барышни в это нелегкое время, так что никто не удивится.

Путт шагнул назад, с видом художника посмотрел на преображенную девушку. И сделал последний мазок на свою картину — зачерпнул ладонью с пола несколько соломинок и перепутал их с русыми распущенными волосами.

— Я для тебя Андрюха, или Дрюня. Барона зови Федькой, Федюней, кобельком и прочими именами. Ну а мы тебя будем кликать Машенькой, красавицей и прочее. И импровизируйте, импровизируйте! Не забывайте, что вы пьяные. Да, кстати, где тут матросское добро, что Мойзес им привез на обмывание, мать их, твоей, Маша, невинности?

Путт порылся немного, затем открыл коробку и вскоре достал из нее бутылку темного стекла. Весело, но тихо засвистел, глядя на яркую этикетку с французским текстом.

— Коньяк! Старый, выдержанный! Для скотов, что самогон от водки не отличат. Глотнем по разочку и обрызгаем наши одеяния для адекватного запаха и вящей правдоподобности. И пару-тройку бутылок с собой возьмем для антуража.

Они сноровисто раскупорили бутылки, и три авантюриста приложились к горлышкам, причем поперхнулся и закашлялся только Шмайсер, а отнюдь не Маша, которая быстро сделала два больших глотка, а потом побрызгала на себя из бутылки.

— Так, а теперь изобразите любовные ласкания. Гладьте там друг друга, целуйтесь, что ли, — Путт принял позу завзятого режиссера, сверля взглядом «влюбленную» парочку. Неожиданно для него за какую-то секунду Маша совершенно преобразилась — невинная девушка куда-то исчезла, зато вместо нее появилась прожженная шлюха привокзальных кварталов.

И взгляд стал соответствующим — похотливым и стервозным. Девушка провела кончиком розового языка по губам, крепко прижалась к опешившему Шмайсеру, положив левую ладонь на ширинку и гладя правой ладошкой по небритой щеке.

— А корешок у тебя ничего, матросик. Загонишь свой блудень мне под маленькие булки? — Голос был с такой завлекающей хрипотцой, что видавший виды Путт ошалело раззявил пасть, а радист просто остолбенел.

Маша взяла руку Федора, положила на тугую грудь, сдавив ладонью его пальцы. Другой рукой она обвила шею Шмайсера и впилась в губы поцелуем, крепко, взасос, с причмокиванием. И так была горяча, что тот помимо воли принялся отвечать на ее ласки…

— Все! Все, все, достаточно! А то увлеклись. Генуг, — Путт прошипел восторженным голосом. — Ученого учить — только портить. Смотри, Федя, не подведи. Актер из тебя хреновый, а вот любая женщина актриса от рождения, было бы у нее желание. Маша, веди партию ты, отвлекай на себя внимание. Ты у нас молодец. Слушай, а откуда ты это знаешь? Ведь ты же…

— Да, я девственница, это верно. А откуда знаю… У нас, Андрюша, в гимназии такая шутка ходила. Однажды три подруги гимназистки собрались на девичник, о сокровенном поболтать, девичьими тайнами меж собой поделиться. А утром сторож обнаружил в шкафу тело гусарского поручика, который спрятался, чтоб девушек подслушать. И умер там, бедолага, от разрыва сердца, сгорел от стыда. Пошли уж, любовнички…

* * *

— Анисим Кузьмич, кто это? Чекисты?! — женщина лет сорока, с большими серыми глазами испуганной насмерть газели, тихим голосом спросила у старика-швейцара, что стоял у парадной двери.

Выразительный вид был у деда, одетого в потрепанную ливрею с остатками былой роскоши — на черной ткани кое-где еще виднелись желтые нитки от споротых золотых позументов. Расчесанная надвое седая борода начальственно спускалась на широкую, отнюдь не стариковскую грудь, а плечи были привычно развернуты, словно старик всю свою долгую жизнь служил в лейб-гренадерах. Выправка воинская на всю жизнь остается, если долгими годами службы вбита. Даже блеклые глаза швейцара отсвечивали былой властью строгого и властного фельдфебеля, что держал в своем мозолистом кулаке всю роту.

Дрожащий женский голос вывел отставного служивого из размышлений. Швейцар бросил осторожный взгляд на насупившегося милиционера, что стоял вместо коридорного и со скукой на прыщеватой роже непринужденно сплевывал на ковровую дорожку.