Помимо воли Фомин вспомнил, что она с ним тогда сделала, вернее, еще только сделает. Подарит ему блаженство со жгучим стыдом и лютой ненавистью, что будет терзать всю дальнейшую жизнь.

Послышались шаги, и он вжался в стену рядом со шкафом, прикрываясь им. Дверь заскрипела и отворилась, в комнату вошел почти голый мужик, из одежды на котором были потрепанные, многократно стиранные подштанники. Но вот заметный шрам на спине был знаком с детства — отец истово перекрестился и негромко сказал:

— Господи, Отец Небесный! Прости мне это прелюбодейство, отвратное для души и тела.

И тут Фомин шагнул из-за шкафа, правой рукой прижал отца к себе, левой зажал рот и негромко сказал на ухо:

— Тихо, Федоня, не пужайся. Свой я, братка твой старший. Живой я, не пужайся. Да тихо ты!

Даже напрягшиеся мышцы не удержали стремительно рванувшегося к окну отца. Слава Богу, хоть не заорал, сдержал крик. Отец развернулся и, судя по переливающимся под кожей мышцам, был готов к любой неприятности.

Прошла пара секунд, и отец смертельно побледнел. Потом стал яростно налагать на себя крестное знамение, выпучив глаза.

— Господи, помилуй мя грешного! — чуть слышно взвыл отец. — Сгинь, сгинь, морок братки моего усопшего!

— Да не сгорел я, брат! — Фомин размашисто перекрестился, расстегнул ворот, достал крестик и поцеловал его. Затем тихо сказал:

— Живой я, только не мог дать о себе весточку все эти долгие годы! На то заклятье было положено!

Все еще бледный, отец сделал несколько шагов и приблизился к нему. Постоял рядом, цепко осмотрел с головы до ног, только после минутного замешательства решился и медленно коснулся ладонью щеки.

— Теплый! — еле слышно произнес старший Фомин и уже громче, с нескрываемой радостью в голосе сказал: — Живой ты, братка. Живой! Я так ждал тебя…

Он крепко обнял, прижался щекой к щеке. Фомин испытывал странные чувства — встретить отца заново было для него сильной радостью. Но в то же время он не мог назвать себя сыном, ибо там, за стеной, еще один Сенька лежал на кровати, только совсем еще юный.

Да и сейчас он, сын своего отца, был старше бати по возрасту — такое не могло прийти ему в голову даже в самом лихорадочном бреду.

— Ты в окошко-то глянь, братка. А то о деле своем забыл! Ты зачем в Пермь приехал? — голос Фомина потерял теплоту и стал строгим.

Но он знал, что делает, и считал это наилучшим вариантом. Отец сразу разжал объятия, посмотрел на Семена Федотовича очень странным взглядом и, поддернув руками сползающие подштанники, подошел к окну.

— Если бы ты амурами не занимался, а смотрел в окно, как всегда, с кресла и с папиросой в левой руке, то увидел бы, как я подошел сюда.

— Ты чекист?!

Отец словно сейчас увидел кожаную куртку, незнакомое оружие в руке. Все его тело тут же подобралось, глаза метнули взгляд к одежде, сваленной в груду на диване, к двум винтовкам, что стояли за его спинкой, как в пирамиде. И тихо добавил:

— И откуда тебе известно про мои мысли?

— Это маскарад, — тихо произнес Фомин, — за углом стоят автомобили, а в них сидят мои офицеры. Такой черный «Бюссинг», знаешь? А что касается мыслей, так тебя на свете еще не было, когда я многое понимать начал, там, на болоте. Или тебе дед с отцом не рассказывали, у кого я в обучении долгие годы был?!

— А где Мойзес со своими матросами?

— Перебиты моим отрядом на старом Ермаковском руднике, где скидывали трупы убитых в Губчека.

— Значит, там. А я думал… — отец не договорил и помрачнел. По его щекам заходили желваки.

— Некая птица тоже думала, только в суп попала. Если еще будешь думать, братка, то царя сегодня прошляпишь. А ведь именно сегодня вечером чекисты хотят вывезти Михаила Александровича в Мотовилиху и там сжечь в печи. Понял?

— Понял. А кто ты сейчас, братка, ежели твои офицеры в авто сидят?

— Подполковник. А ты, старший унтер-офицер Фомин, забыл о долге и присяге, раз перед штаб-офицером в грязных подштанниках стоишь. В них и пойдешь государя нашего вызволять или хочешь с этой прыщавой шлюхой здесь остаться? Встать, как положено!

Суровый приказной тон словно хлестанул отца по ягодицам — пятки старого служивого тут же сошлись вместе, руки застыли, вытянувшись вдоль тела, подбородок вскинулся вверх.

— Товарищ Федот! Вы с кем там говорите? Один пить вино не можете? — Визгливый женский голос в сочетании со шлепаньем босых ступней об пол заставил Фомина отшатнуться за шкаф. Комиссар явно хотела выйти из комнаты, и не дай Боже с наганом в руке. Потому что выстрелы могли спутать все его планы.

Но Ольрихт, распахнув дверь настежь, ворвалась в комнату нагая, кипя недовольством. Однако слово «нагая» не всегда означает «прекрасная». Ее дряблое прыщавое тело было безо всякого намека на природные женские округлости — костлявые ягодицы, словно обглоданные голодной собакой мослы, выпирающие ключицы и впалые, чахоточные ребра, дурно пахнущие подмышки, заросшие почти мужской растительностью и отвисшая, дряблая грудь, напоминавшая собачьи соски, вытянутые многочисленными щенками.

— Ой… — крик захлебнулся под ладонью Фомина.

Дальнейшее произошло непроизвольно. Накопившаяся с годами ненависть к ней выплеснулась с хрустом ее шейных позвонков. Руки сами, без приказа, свернули комиссару голову набок.

Обмякшей тряпичной куклой женщина рухнула на пол, уставив в потолок выпученные глаза. Фомин медленно достал из кармана белый платок, тщательно и брезгливо отер им свои руки. Затем бросил его на пол, словно грязную ветошь.

Именно это убийство, совершенное без всяких слов и проявления ненависти, полностью привело отца в нормальное состояние, и его глаза приобрели привычное выражение. Покойный брат оказался не мороком или чекистом, а вполне нормальным человеком, пусть и волхвом, и штаб-офицером к тому же — только их настоящее благородие могло так поступить с платком. Тем более исполнившим его заветную мысль — свернуть этому комиссару из ЧК шею. И это не мистификация — раз она мертвее мертвого, а на покойников старый служака насмотрелся, то воскресший брат тот, за кого себя выдает. Ибо за эту тварь вся пермская Чека на дыбки завтра встанет и начнет землю рыть носом, лишь бы ее убийцу поскорее отыскать.

— Забери одежду и оружие. Оденьтесь там, но помойтесь обязательно — от вас запахом шабаша разит. Ее в ватерклозет положите — пусть думают, что поскользнулась пьяная и голая, шею себе свернула. И племяшу все объясни. Ясно?

— Так точно!

— Тогда выполнять!

— Есть!

Четкие команды полностью привели бывшего унтер-офицера в себя — отец схватил одежду, сапоги и оружие в одну охапку и бросился в спальню. И оттуда послышался неразборчивый шепот — батя коротко и емко рассказывал сыну о случившемся.

Фомин подошел к окну и рванул на себя створку с грязноватым стеклом. Пыльный нагретый воздух хлынул в прохладную комнату, и он поморщился. Но лучше пусть будет воздух улицы, чем вонь этого комиссарского борделя.