Белые холмы были бы отрезаны от мира, если бы их не пересекала железнодорожная линия Париж — Лион — Марсель. Ей мы обязаны стремительным прохождением по утрам и вечерам двух поездов, закрытых, как сейфы, влекомых дымящими и свистящими локомотивами. По капризу расписания эти поезда — один из Парижа, другой из Марселя — встречаются в наших пределах как встречные метеоры, принося шум и ярость в наши бледные серебристые лимбы. Я лелею надежду, что рано или поздно один из этих метеоров совершит здесь вынужденную остановку. Опустятся окна и высунутся головы, растерянные и напуганные странной и зловещей местностью. И тогда я встану перед ними, свалившимися с другой планеты, и произнесу речь. Денди отбросов сообщит им, что они умерли. Что они только что перешли на тот свет, на изнаночную сторону света, и вычеркнуты с его лицевой стороны. Что настала для них пора согласовать мысли и нравы с той изнанкой жизни, к которой они отныне принадлежат. Затем двери откроются, они спрыгнут один за другим на насыпь, и я ободрю их, дам совет при первых шатких и робких шагах посреди отбросов их прежней жизни.

Но то мечта. Поезда проносятся, плюясь и завывая, как драконы, и ни один человеческий знак не уделяется нам.

Сам я живу в вагоне, оборудованном под бытовку. Невозможно каждый вечер возвращаться в приличное место для жительства. Я сплю на широком матрасе, лежащем на доске, соединяющей сиденья одного купе. У меня тут есть вода, огонь, свет — бьющий с шипением кобры из голой ацетиленовой горелки. Это новый для меня опыт и еще один шаг к погружению в отбросы. Каждый день шабашники, привозимые грузовиком из Энтрессена, где они живут в бараках дорожных рабочих, доставляют мне все необходимое, согласно списку, который я им вручаю накануне. В первый вечер я не прислушался к данному мне совету плотно закрыть все отверстия в вагоне. Ночью меня разбудил перепуганный Сэм. Сначала я подумал, что идет дождь, услышав со всех сторон мелкое и торопливое шлепанье. Зажигаю свет: повсюду крысы. Они бежали черными волнами по коридору и по открытым купе вагона. Наверное, они перебежками передвигались по крыше. К счастью, мое купе было заперто. И все же мне пришлось двадцать минут сражаться с крысихой, которую я в конце концов проткнул Флереттой. Как она проникла внутрь? Узнать это мне не дано. Но я не скоро забуду крики этого монстра, корчи которого сгибали Флеретту, как удилище. Ганеша, Ганеша, хоботастый идол, я взывал к тебе в ту ночь, пытаясь заговорить твоего тотемного зверя! Затем я забаррикадировался в своем купе с Сэмом и дохлой крысихой, опасаясь, как бы из ее распоротого брюха не полез целый выводок крысят, — в то время как пасюки осаждали нас в адском шабаше. Как пение петуха мгновенно кладет конец пляске смерти, так гул утренних поездов подал им сигнал к отступлению. Меньше чем за три минуты все они исчезли в тысячах и тысячах нор, усеивающих белые холмы. Я понял причину их внезапного отступления, выкинув в окно труп своей жертвы. Едва ее раздутое тело плюхнулось на кучу гнилой картошки, как на него тут же устремились одна, потом две, три чайки, камнем упавшие с неба. Эти крупные чайки пепельного цвета, тяжелые и неуклюжие, как вороны-альбиносы, бросали друг другу кровавый ошметок, в конце концов лопнувший, разметая вокруг себя кишки и зародышей. Впрочем, я мог заметить, что случай это совсем не единичный. Повсеместно запоздавшие крысы преследовались, окружались, подвергались нападению, затем разрывались на части отрядами чаек. Потому что день принадлежит птицам, — и они единственные хозяева серебряных холмов. Вечером проход поездов дает сигнал к перемене ситуации, ибо ночь принадлежит крысам. Чайки тысячами разлетаются на ночевку на отлогих берегах Беррского пруда, или же забираются в Камаргу, разоряя кладки яиц розовых фламинго. Горе раненым или ослабевшим птицам, замешкавшимся в отбросах после встречи вечерних поездов! Их окружают орды крыс, перегрызают горло, раздирают в клочья. Вот почему там и сям на холмах натыкаешься на пучки пуха и клочья перьев.

Два раза в год маленькое племя шабашников подвергается визитам людей в белом из Санитарной службы Марсельского муниципалитета. Вооружившись распылителями и с отравленным хлебом в руках, они предпринимают операцию по дезинфекции и дератизации холмов. Встречают их довольно плохо. Высмеивают маски, резиновые перчатки, сапоги-ботфорты. Нет, вы только поглядите на этих неженок, что боятся грязи и микробов! Что касается их работы, она и бесполезна, потому что несметность крысиного люда делает операцию бессмысленной, и вредна, потому что они оставляют за собой трупы крыс и еще больше — чаек. При этом кто-нибудь непременно замечает, что эти зверьки, в общем-то, всего лишь санитары и способствуют на свой манер очищению свалки. И вообще они безобидны для человека, объясняют мне, если у него нет открытой раны. Потому что вид, запах и вкус крови приводят их в исступление. Но на самом деле шабатники чувствуют солидарность с этой живностью и воспринимают действия марсельских агентов как вторжение в собственную сферу Как Роанский проект завода по сжиганию отбросов, так и потуги марсельских служб дезинфицировать всех и вся принимают вид агрессии представителей центра против маргиналов.

(Из наилучших побуждений люди в белом оставили в моем вагоне три ведра отравленного теста, «на всякий случай», как они сказали. Но они предупредили меня, что награды для крысоловов, одно время назначенные марсельской мэрией, отменены с тех пор, как один симпатичный жулик вздумал разводить в вагоне пасюков, которых он затем убивал ацетиленом, а трупы грузовиками сдавал перепуганным секретарям мэрии. Состав смертельного теста написан на ведрах. Это животный жир, загущенный мукой и приправленный мышьячной кислотой. Я из любопытства оставил одно из этих ведер открытым на целую ночь под вагоном. Несмотря на то что крысы вроде бы поглощают все без разбору, они не только оставили тесто нетронутым, но как будто избегали даже близко подходить к сосуду. Вот вам свидетельство эффективности яда!

Работы, которые я силюсь здесь координировать, — совсем другого размаха, чем контролируемая засыпка Чертовой ямы. Поскольку Малая Кронская долина на севере благодаря волнам реки Дюранс, приведенным с помощью Крапонского канала, была мелиорирована и стала пригодной для оливковых деревьев, виноградников и пастбищ, то Марсель питает честолюбивый замысел мелиорировать, в свою очередь, и Большую Кронскую долину — за счет мирамасской свалки. Таким образом, позор большого средиземноморского порта, колющий глаза пассажирам скорого поезда Париж — Лион — Марсель, станет поводом для гордости. У меня на это есть пять бульдозеров и команда из двадцати человек, силы смехотворные в сравнении с задуманными преобразованиями. На самом деле нужно снять слой свежих отбросов до глубины по крайней мере в четыре метра, чтобы обнажить старый слой, в результате долгой ферментации превратившийся в плодородный гумус. Но тогда накопившаяся и сохраненная на этом уровне влага из-за глубокой обработки испарится и ирригация станет неизбежной.

Тем не менее я решился с помощью команды из двух бульдозеров срыть один холм. Результат был страшен. Туча чаек набросилась на свежую черную траншею, открывшуюся за каждым из бульдозеров, и водителям понадобилось особое хладнокровие, чтобы не растеряться в водовороте крыльев и клювов. Это было бы еще ничего, ибо мои снаряды неизбежно вскрыли ходы, в которых жили целые колонии крыс. Тут же началась их битва с чайками. Конечно, несколько птиц было загрызено в свалке, потому что в индивидуальном поединке крупная крыса оказывается сильнее чайки. Но бесконечное множество крупных птиц одолело крыс, выброшенных из нор на яркое солнце. Что гораздо опаснее, так это отвращение и тревога, испытанные моими людьми по отношению к работе, которой не видно завершения, вдобавок сопровождаемой генеральными сражениями между шкурными и пернатыми. Один из них предложил принести охотничьи ружья, чтобы отпугивать птиц. Но другой заметил, что только чайки сдерживают крыс и что наше положение окажется невыносимым, если последние окажутся хозяевами поля и днем, и ночью.