Малаканте открыла мне, пока мы вместе кувыркались на стеллажах кладовки, любовь к жизни и что жизнь эта — не большой деревенский шкаф, где рядами выстроились стопки белоснежных наглаженных простыней, надушенных пакетиком лаванды, а нагромождение грязных матрасов, на которых являлись на свет мужчины и женщины, где они совокуплялись и спали, где они страдали и умирали, — и что так оно и должно быть. Она объяснила мне, ничего при этом не говоря, одним своим живым присутствием, что существовать — значит совершать что-то неприглядное, иметь жену, у которой бывают месячные и которая изменяет, детей, которые могут подцепить коклюш, дочерей, которые сбегают из дома, парней, которые буянят, наследников, дожидающихся вашей смерти. Каждый вечер Поль мог сколько угодно снова вступать во владение мной, запирать меня вместе с собой, словно в запаянную лампочку, отмывать меня, дезинфицировать, пропитывать нашим общим запахом и под конец делить со мной причастие семенем, но после истории с тройным зеркалом я уже не принадлежал ему, я испытывал властную потребность существовать.

История с тройным зеркалом, закрепившая разрыв близнецового сосуда, отметила некоторым образом конец моего детства, начало отрочества и раскрытие жизни к внешнему миру. Она, однако, была подготовлена двумя незначительными и забавными эпизодами, которые нужно напомнить для порядка.

Когда зашла речь об оформлении нам первых документов, Эдуард высказал мысль, что совершенно бесполезно фотографировать нас обоих, поскольку власти, с которыми придется иметь дело, не способны нас различить. Одному из нас надо было просто позировать за двоих. Такое предложение встретило немедленное согласие Поля. Меня оно возмутило, и я резко протестовал против этой уловки. Думая удовлетворить меня, Эдуард тут же предложил, чтобы фотографируемым за двоих стал я, и Поль снова согласился. Но я опять был не согласен. Действительно, мне казалось, что, вклеивая фотографию одного из нас на оба документа, мы скрепляем официально — и значит, возможно, навсегда и необратимо — нашу неразличимость, одновременно обнаружив, что я этой неразличимости больше не хочу, таким образом, мы по очереди вошли в автоматическую кабинку, которая с недавних пор действовала в холле вокзала Динана, и вышли оттуда, держа каждый по полоске еще влажной фотобумаги, на которой по шесть раз жмурились от вспышки. Вечером Эдуард вырезал двенадцать маленьких портретов, словно по рассеянности смешал их, потом подтолкнул их ко мне, попросив выбрать из них те, что мне полагались. Краска залила мне щеки, одновременно сердце сжалось особой, ни на что не похожей тоской, с которой я только незадолго перед тем познакомился впервые: я был способен распределить фотографии между мной и Полем только наугад. Надо уточнить, что я впервые и врасплох оказался перед проблемой, с которой все в нашем окружении сталкивались много раз в день: как различить Поля и Жана. Как раз все, кроме нас. Конечно, не все у нас было общее. У каждого были свои книги, игрушки и особенно одежда. Но если мы различали их по знакам, неуловимым для посторонних, — особый налет времени, следы носки и особенно запах, решающий в одежде, — то эти критерии были непригодны для фотографий, свидетельств именно постороннего взгляда на нашу пару. Я чувствовал, как к горлу подступают рыдания, но я уже вышел из возраста, когда можно расплакаться, и постарался взять себя в руки. Решительно я отобрал шесть фотографий и придвинул их к себе, оттолкнув остальные Полю. Никого не обманула моя уверенность, и Эдуард улыбнулся, погладив указательным пальцем кончики усов. Поль просто заметил:

— Мы оба были в рубашках. В следующий раз я надену пуловер, ошибка будет исключена.

Другой эпизод случился по случаю октябрьского начала занятий в школе. По традиции дети партиями совершали краткие набеги в Париж, которые тратились на походы по крупным магазинам для приобретения одежды на зиму. Все, что касалось близнецов, закупалось в двойном количестве, одновременно из соображений удобства и из уважения к определенной традиции, казавшейся естественной. В тот год я впервые взбунтовался против этого обычая и потребовал купить мне одежду, насколько возможно отличающую меня от Поля.

— К тому же, — добавил я к всеобщему изумлению, — наши вкусы не совпадают, и я не понимаю, почему мне всегда навязывают вкусы Поля.

— Хорошо, — решил Эдуард. — Тогда мы разделимся. Ты отправишься с матерью за покупками в Бон-Марше, я же пойду с твоим братом в Галери Лафайет.

В подобных обстоятельствах, по Бепу, полагалось опровергнуть претензии непарных существ различить нас и совершить тайный подмен. Для Поля это само собой разумелось, и он был немало шокирован, когда услышал мой вердикт:

— В Бепа не играем. Я пойду с Марией в Бон-Марше!

Таким образом, я с ожесточением продолжал разлом близнецовой ячейки. Однако в тот день мне пришлось снова претерпеть жестокое поражение. Поль и Эдуард осклабились, когда я стал демонстрировать им костюм табачного твида, клетчатые рубашки, темно-зеленый свитер с вырезом углом и черный свитер с воротом под горло. Я понял и снова почувствовал ту же тоску, охватывавшую меня каждый раз, когда близнецовая ячейка смыкалась, несмотря на все усилия вырваться, — увидев, как из пакетов Поля появляется тот же костюм табачного твида, те же рубашки в клетку, тот же черный свитер с воротом под горло. Только зеленый свитер с вырезом углом был чуть светлее, чем мой. Вокруг меня долго смеялись, и Эдуард больше других, потому что «цирк близнецов», необходимый ему для развлечения друзей, только что обогатился забавным эпизодом. Однако урок из этого опыта извлек именно он.

— Видишь ли, милый Жан, — сказал он мне, ты не хотел быть одетым, как Поль. Выбирая одежду, которая тебе нравилась, ты забыл об одной маленькой детали: у вас с Полем, что бы ты ни говорил, вкусы одинаковые. В следующий раз прими элементарные меры предосторожности: выбирай только те вещи, которые тебе отвратительны.

Слова оказались вещими, увы, и с тех пор мне не раз пришлось убедиться в их жестокой справедливости! Скольким пришлось пожертвовать с единственной целью отличиться от Поля и не делать, как он! Если бы мы хотя бы согласились на расставание, то могли бы поделить пополам тяготы взаимной независимости. Но Поль никогда не заботился о том, чтобы отличаться от меня, — напротив — так что каждый раз, когда я брал инициативу или первым совершал выбор, я был уверен, что он наверняка пойдет по моим стопам или согласится с моим решением. Таким образом, приходилось все время пропускать его вперед, довольствоваться вторым разбором, — позиция невыгодная вдвойне, потому что одновременно я предписывал себе выбор против сердца!

Мне случалось ослабевать и, опуская оружие, скатываться без ложной гордости к временам нашей детской невинности в теплых и привычных сумерках близнецовой близости. Поль ждал меня там с радостью, естественно заразительной, — все заразительно в ячейке, это по определению — и окружал меня ликующими заботами, по праву положенными для обретенного блудного брата. Ритуал очищения был особенно долог и трудоемок, но причастие семенем от этого становилось только слаще.

Однако то была лишь передышка. Я снова отрывался от своего парнобрата и возвращался на одиночный путь. Если до истории с тройным зеркалом я мог еще сомневаться в необходимости затеянного, то это жуткое испытание окончательно убедило меня в том, что надо идти до конца.