Я все медлю на пороге этого рассказа, но не только потому, что шок был жуткой силы и даже упоминание о пережитом бросает меня в холодный пот. Речь идет о чем-то гораздо большем, чем воспоминание. Опасность не отменена, гром может пасть на меня в любую секунду, и я опасаюсь накликать его неосторожными словами.

Мне было, должно быть, лет тринадцать. Дело происходило у портного и торговца готовым платьем из Динана, практиковавшего для нас «специальные цены», поскольку мы поставляли ему ткани. Это было вскоре после истории с универмагами, и я продолжал бороться, чтобы мы с Полем больше никогда не одевались одинаково. Итак, я был в этом магазине один — важная деталь, потому что, если бы Поль сопровождал меня, инцидент, по всей видимости, не произошел бы. Отсутствие Поля — в то время опыт совершенно новый — на самом деле ввергало меня в странное состояние экзальтации и головокружения, чувство несколько сумбурное, но в целом довольно приятное и сравнимое с тем, которым отмечены некоторые сны, — когда мы как будто летаем по воздуху голыми. Оно меня, кстати, не покидает с тех пор, как я отделился от Поля, хотя и сильно изменилось за несколько лет. Сегодня я ощущаю его как силу, которая словно смещает мой центр тяжести и заставляет меня все время идти вперед в попытке восстановить равновесие. Это в некотором роде осознание скитальчества, которое всегда было моей тайной судьбой.

Но в ту погожую весеннюю субботу, когда я примерял синюю фуражку в магазине Коншон-Кинета, до этого было еще далеко. Как сейчас вижу застекленные шкафы магазина, тяжелый стол, на котором громоздятся отрезы тканей, и еще выше — деревянная метровая линейка из светлого дерева на медной ножке. Фуражка вроде бы подходила, но я старался получше разглядеть свое отражение в витринах шкафов. Хозяин заметил это и пригласил меня в примерочную кабину. Тройное зеркало, боковые части которого вращались на петлях и позволяли увидеть себя анфас и с боков. Я доверчиво шагнул в капкан, и тут же его мерцающие челюсти сомкнулись и перемололи меня так жестоко, что следы остались на мне навсегда. На миг я ослеп. Кто-то стоял там, трижды отраженный в узком пространстве. Кто? На едва заданный вопрос ответ грянул громом: Поль! Бледноватый мальчик, увиденный анфас, справа и слева, застывший тройной фотографией, был моим парнобратом, неизвестно как попавшим туда, но присутствующим несомненно. И одновременно ужасающая пустота разверзлась во мне, смертельная тоска охватила холодом, потому что если Поль присутствовал и жил в тройном зеркале, — то я, Жан, был нигде, меня больше не существовало.

Продавец нашел меня в обмороке на ковре своего примерочного салона и с помощью хозяина перетащил на диван. Само собой, никто — даже Поль — не узнал тайны этого инцидента, хотя он и перевернул мою жизнь. Пережил ли Поль тот же опыт? Случалось ли ему видеть меня вместо себя в зеркале, куда он смотрел? Сомневаюсь. Я думаю, что для того, чтобы свершился оптический обман, нужно было то опьянение свободы о котором я только что говорил и которое Полю наверняка не знакомо. Или же если однажды он видел, как я возник перед ним в зеркале, он не испытал потрясение, как я, а, напротив, очарование, восхищение от встречи — волшебной и случившейся так кстати, чтобы успокоить тревогу, рождаемую, по его рассказам, моим отсутствием. Что до меня, то я приобрел стойкую антипатию ко всем зеркалам и непреодолимый ужас перед трюмо, присутствие которого где-либо сообщается мне зловещими флюидами, достаточно сильными, чтобы остановить меня и обратить в бегство.

Поль

Непарный человек в поисках себя находит лишь обрывки личности, ошметки своего я, бесформенные фрагменты загадочного существа, темного и непостижимого центра мира. Ведь зеркала возвращают ему только застывший и перелицованный справа налево образ, фотографии лгут еще больше, свидетельства, которые он слышит, искажены любовью, ненавистью или корыстью.

Тогда как я располагаю живым и абсолютно достоверным образом самого себя, кодом, проясняющим все загадки, ключом, легко отпирающим голову, сердце и член. Этот образ, код, ключ, — ты, мой парнобрат.

Жан

Ты — другой полюс. Непарные знают о своих соседях, друзьях, родственниках только отдельные качества, недостатки, странности, забавные или гротескные личные черты, одновременно отличающие их друг от друга. Они теряются в случайных деталях и не видят — или видят плохо — то человеческое существо, ту личность, которые за ними скрываются.

Но именно к присутствию этого абстрактного существа годами — годами общего детства и юности — приучало меня присутствие парнобрата. Потому что все это забавное или гротескное нагромождение пустяков, в которое упираются и завороженно разглядывают непарные, оказавшись лицом к лицу, не имело ни веса, ни цвета, ни плотности для нас, бывших тем же существом с одной и с другой стороны. Пестрый плащ личностных характеристик, останавливающий взгляд непарного человека, бесцветен и прозрачен для близнецового взгляда и дает ему увидеть абстрактной, голой, непостижимой, головокружительной, обглоданной до костей, пугающей — Инаковость.

Александр

Мое прекрасное одиночество — единое, девственное и замкнутое, как яйцо, так живописно разбитое вдребезги Роаном! Вот оно уже чудесным образом восстановлено в этой лунной, белой, волнистой стране, на трехстах гектарах отбросов Мирамаса. Правда, от роанской весны и лета на память у меня остался пес, Сэм, без которого мне теперь трудно было бы обойтись. И еще серьга, которую я иногда надеваю для провокации, — символ целого кипучего маленького сообщества, Брифо, Фабьенны, крановщиков, замка Сент-Гаон, Алексиса, и главное, главное, — малыша Даниэля, чьим залогом она является и чье возвращение обещает мне каждый день и каждый час.

В пятнадцати километрах от салона автостраду 113 пересекает шоссе номер 5, ведущее на юг к селению Энтрессен. Гравийно-галечная Кронская равнина дальше прерывается только вереницей низких построек — без окон, все на одно лицо и окружены забором из колючей проволоки. Это пороховые склады Боссенка, размещенные в этой пустынной местности из соображений безопасности. Здесь еще помнят катастрофу 1917 года, которая обезобразила поля, как землетрясение или бомбардировка. Одна из наших девушек, Луиза Фальк, работавшая на свалке Мариньяна, примчалась на велосипеде при первых взрывах и не узнала привычной местности в обугленной земле с выкорчеванными деревьями и домами, сровненными с землей. Несмотря на пожар и продолжавшиеся взрывы, она оказывала помощь страшно обгоревшим и изувеченным мужчинам, которых сумела вытащить из-под обломков. Говорят, что генерал, командующий войсками 15-го округа, упомянул ее в дневном рапорте.

Склады боеприпасов словно отмечают границу моего странного царства. Затем пустынный пейзаж может сколько угодно простирать свои мрачные кучи камней — все более многочисленные знаки указывают на грядущее преображении бесплодной и чистой равнины в зловонный хаос. Нужен наметанный глаз, чтобы издали усмотреть первую грязную бумажку, дрожащую на ветру в ветках тощего платана. Но побеги помойного племени на редкость плодовиты в этой стране мистраля. По мере продвижения, деревья — хотя и постепенно редея, — увешиваются завитушками, серпантином, стекловатой, губчатым картоном, пучками соломы, хлопьями растительного пуха, париками из конского волоса. Затем всякая растительность исчезает — как в горах выше определенной отметки, — когда попадаешь в страну сотен белых холмов. Потому что здесь мусор белый, да и облатка внутри медальона с гербом Марселя похожа на маленький комок снега. Белый и искристый, особенно при закате солнца, — видимо, из-за усеивающих его битых бутылок, целлулоидных остовов, кусков галалита и осколков стекла. Во впадинах стоит густой и приторный запах, но менее чем за час к нему привыкаешь настолько, что перестаешь замечать.